Прошу передать мужу моему Залевскому Владиславу Людвиковичу следующие пищевые продукты: мясо, каша, деруны картофельные, хлеб целый, мармелад, табак, кофе, лук».
11 февраля Залевский ответил:
«Вчера получил все. Жестяную банку оставил себе вместо ночного горшка. Пироги дрожжевые были вкусные, как никогда, потому что сладкие, а по сладостям я пропадаю. Скучаю по тебе, хочу быть уже у тебя и верю, что это наступит через несколько дней. Оба допроса были того же содержания: чья фабричная собственность? Кем был при немцах? Сколько людей нанимал отец до войны? Каковы были выгоды и обороты?»
Человек, который удивлял своими изделиями Варшаву, Вену, Париж, писал: «Любимая, можешь ли прислать больше хлеба, рубашку и кальсоны? Спрячь в рубашке иглу и немного черной нити. Зашей в воротник, я найду. Был снова на допросе, и опять то же. А что при немцах я был только техническим руководителем, а директором был Шмидт, и этому свидетелей много, то должны меня освободить, так как другого обжалования нет».
Не тут-то было — 5 апреля 1945 г. Залевского вывезли в лагеря в Карелию, а далее в Тюмень. Только оттуда пришло письмо. «Я здоров. Работаю в Речном судоходстве, сначала на земляных работах, а теперь как художник вывесок и лакировщик. Эта работа мне подходит полностью, за три месяца я стал прекрасно владеть кистью. После работы я нарисовал масляный пейзаж на продажу, но пока не удалось найти покупателя, так висит над моей берлогой».
Тонкий ценитель живописи, меценат, который покупал картины, сейчас сам искал покупателя для своих работ.
Со временем надежда на скорое освобождение блекла, настроение падало и охватывало отчаяние.
«Я исчерпан болезнью и должен теперь отживляться и одеваться, я дословно обносился, в лохмотьях и почти босой. Поэтому должен просить тебя выслать мне телеграфом 605 рублей на еду и валенки, которые стоят 150 рублей. Город Тюмень напоминает Перемышль, но не видом, а по величине. Я здесь должен находиться до конца срока ссылки, пять лет, т. е. до 7 января 1950 г.»
Последнее письмо, которое Екатерина Залевская получила во Львове по адресу: ул. Мохнацкого 2, кв.1, было написано другой рукой.
«Уважаемая пани, с искренним сожалением сообщаю, что муж ваш Владислав, который в последнее время работал на обслуживании тяжелых машин, умер вчера 28 декабря 1947 г. При случае добавляю, что был мне должен 125 рублей, которые я ему одолжил…»
Письма Залевского опубликовал недавно Ежи Яницки. Отдавая должное львовским увлечениям автора, должен привести характерный абзац, который относится к 1993 году и демонстрирует некоторую агрессивность автора: «Сегодня, когда за витринами «Свиточа» толпятся закутанные в платки бабы с банками молока, мужики в брезентовых фуфайках, и разгоряченным взглядом выискивают на полках сухари и печенье, не «выбросили» ли их в ту пору, так уже даже не слеза в глазу крутится, а жалость и тревога — какую-то теперь сладкую жизнь устроили себе современные львовяне».
Повторяю, написано это в 1993 г., и каждый читатель может сам оценить, что руководило автором: ностальгия по старому Львову или неприятие настоящего.
Эпилог
Ни Станислав Лем, ни мой отец ничего не знали о трагедии Залевского. В их памяти остался только сказочный мир витрин и сладкий вкус детства. Вкус, которого нам не испытать никогда, потому что каждый имеет свой. Никакие описания не воссоздадут его. Он умирает вместе с целым поколением.
Шахматисты кофеен
Шахматная жизнь Львова была тесно связана с кофейнями. Там собирались любители и мастера шахматного искусства. Более широкий интерес к этому виду спорта во Львове замечен в 1850–1852 годах. В Cafe Heinike на шахматных турнирах столы были заняты полностью, а сами игроки окружены такой тесной толпой болельщиков, что просто потом исходили.
В начале 1870-х годов по инициативе профессора Лавровского шахматисты, среди которых были также юристы Юлиуш Клееберг и Юзеф Кон, стали собираться в кофейне Миллера. А под конец 70-х — в кондитерской Матея Костецкого, куда сходился цвет интеллигенции.
Благодаря тому, что тесть доктора права и шахматного магистра Александра Лории (р. в 1868 г.) был владельцем «Венской», для шахматистов здесь отвели отдельную комнату. Тут собирались как сами игроки, так и болельщики. Оригинальным посетителем был глухонемой учитель труда школы глухонемых, сын священника, Эмилиян Пелех, который, наблюдая за игрой, всегда энергично размахивал руками, хлопал себя то по лбу, то по ноге, по несколько раз за вечер стремился уйти, но так и оставался до самого конца.
