рояль там, в салоне? – он указал большим пальцем в сторону квартиры пастора. – Это его концертный рояль. Так я, значит, поехал в Москву, и отец со мной – и сыграл знаменитому Рубинштейну. Как я боялся, можете себе представить.
– Сколько же вам было лет?
– Еще и тринадцати не исполнилось. А я, вдобавок, был еще очень маленького роста и такой застенчивый. Я казался себе муравьем перед огромным Голиафом. И у меня подкосились ноги. Профессор так отделал меня, да не наедине, а… – и тут он употребил русское слово, которое нельзя ни повторить, ни перевести, – перед всем классом! «Мадмуазель Арнольд! Ну же, мадмуазель Арнольд!» – кричал он мне каждый раз, когда я не колотил по клавишам, как кузнец. Короче говоря, я не только ничему у него не научился, но даже разучился играть и позабыл все то, что уже умел. И вот теперь я настраиваю фортепиано и органы и еще и приторговываю, чтобы заработать себе на жизнь.
– Инструментами?
– Да-да. Дома у меня есть несколько прекрасных инструментов. Заходите как-нибудь взглянуть. У меня даже есть орган, – он засмеялся, – не такой большой, как этот, но зато мой! Приходите же, я буду рад!
Он дал Ребману адрес, и, поскольку тому особенно нечем было заняться, кроме как подготовкой к предстоящему в воскресенье дебюту на органе, Ребман отправился с визитом в один из ближайших дней после полудня. Целую вечность пришлось ему искать, пока он наконец не набрел в одном из самых дальних переулков на Покровке на старинную, совсем покосившуюся избенку, в которой, казалось, могли ютиться разве что мыши да крысы.
Внутри «лавки» вид едва ли лучше: дырявый, истертый, неровный пол, потолок почернел от табачного дыма: он ведь курил беспрерывно, этот Арнольд, даже в церкви не мог остановиться, да еще и махорку, траву, по сравнению с которой «Мэрилэнд» пахнет просто как розы. Вдоль стен хибары разместились несколько старых фортепиано, гармониум, а в нише – настоящий маленький орган.
– Ах, как это мило, что вы зашли, – говорит старик, наскоро вытирая пыль с органной скамьи. – Мягких кресел в моем кабинете не найдется. Затем он подошел к двери и прокричал, как охрипший петух:
– Акулина! А, Акулина, куда ж ты запропастилась?
Когда он прокричал еще три-четыре раза, где-то далеко в глубине отворилась дверь, и послышался такой же заржавелый голос:
– Что прикажете?
– Поставь самовар!
И через четверть часа она появилась, старая Акулина, которая выглядела так, словно она именно для того и появилась на свет, чтобы жить рядом со старым Арнольдом, среди еще более старых, чем он сам, фортепиано. Входит, ставит самовар прямо на органную скамью. И двое соотечественников садятся справа и слева от самовара и пьют чай на русский манер: выливая из стаканов в блюдце, которое держат тремя пальцами. Кусочек сахару при этом держат во рту – и довольно прихлебывают.
Ребман спросил у хозяина, как идет его дело.
– Отлично, – прохрипел тот в ответ, – одна генеральша была на волосок от того, чтобы стать моей клиенткой, на тот самый волосок, на котором я вот уже более семидесяти лет сам подвешен…
Он подошел к фисгармонии, что стояла у стены напротив:
– Как вы думаете, что это за инструмент?
Ребман вздохнул:
– Если это не «Кюхлеркомод», наподобие того, что стоял в нашей деревенской церкви…
– Что же это за марка?
– Я и сам толком не знаю. Я тогда не обращал никакого внимания на подобные вещи. Но у него внутри было нечто вроде музыкальной шкатулки…
Старик аж подпрыгнул:
– Ну, тогда вам в вашем Кирхдорфе очень повезло, у вас была фисгармония Мустеля! Это сегодня в России самый искомый инструмент. И у меня он есть! Вот он стоит перед вами!
Он просто сияет: его инструменты, похоже, заменили ему детей:
– Надеюсь, ваш кирхдорфский органист умел как следует на ней играть, иначе это было бы просто грешно и обидно за такой чудный инструмент. Скажите же, как он звучал?
– Как кошка, которой прищемили хвост. Люди просто затыкали уши. Меня до сих пор передергивает, когда я об этом вспоминаю.
– Тогда он просто был простофилей, ваш органист. Если этот инструмент понять, ничего более прекрасного в мире не сыщешь; что до меня, то он в десять раз лучше того органа, что у вас в Трехсвятительском переулке, пусть у него и три мануала.
Он сел за инструмент и начал на нем играть, все на память. И снова Ребман про себя подумал: в этом человеке пропал гений. Вот он переключил регистр, и к обычному звуку фисгармонии добавилась тонкая музыка металлического язычка – такой прекрасный, прямо ангельский голос. Это, действительно, как Арнольд потом объяснил Ребману, были тонкие язычки, которые, как на фортепиано, соединены с клавишной механикой. Это называется перкуссией и может использоваться как в комбинации с другими регистрами, так и как самостоятельный тембр.
