– Да у вас тут целое состояние: только по весу более полуцентнера, не считая работы и золота. Вы не взвешивали?
– Здесь два с половиной пуда, около сорока килограммов. Может быть, разница в один-два фунта, не берусь точно сказать. Я бы, конечно, не хотел продавать на вес, это ведь вещи, которые не каждый день увидишь, – все подарки Их Величеств!
«Их Величеств», – сказал он так, что Ребман понял: для этого человека царь не мертв, великий и могущественный, для него он жив, на все времена.
Камергер вздыхает:
– В этих вещах половина моей жизни, ими мы никогда не пользовались, только любовались, для нас их место – в святом углу. И вот теперь… Я рад, что хотя бы не вынужден…
«Сколько ему может быть лет, – гадает Ребман, – наверняка уже около семидесяти».
И, словно читая его мысли, камергер говорит:
– Как вы думаете, сколько мне лет?
– Трудно сказать при таком освещении… – пытается уйти от ответа гость.
– В любом случае, если бы вы попытались угадать, то сильно промахнулись бы. Я на добрый десяток лет моложе, чем мне обычно дают. Но после всего, что пришлось пережить!..
Ребман возвращает разговор в прежнее русло:
– Я все равно должен знать, что вы хотите за это получить. О цене меня спросят прежде всего.
Камергер вынимает записку:
– Вот, я тут написал: и по отдельности, и если все вместе. Разберетесь дома. И не заставляйте меня слишком долго ждать.
Затем Ребман помогает снова собрать вещи. Говорит, где его можно найти: в будние дни он вечерами бывает в «Лубянском кафе».
– Там можно оставить записку на случай, если меня не застанете.
С этим он уходит. Придя домой, разумеется, заглядывает в список и не верит своим глазам: «Он готов отдать всю эту красоту по бросовым ценам! За такие деньги даже я возьму все! Да, возьму! Непременно возьму! Это же вещи, которые еще год назад невозможно было купить ни за какие деньги! Я должен заполучить это серебро!»
Только через три дня камергер снова пришел в кафе. Довольно поздно. Сел за столик недалеко от Ребмана. Взял стакан чаю. Подождал, пока закончился концерт. Потом расплатился и вышел. Ребман через несколько минут последовал за ним. «Может быть, старик уже все продал», – промелькнуло у него в голове. И им внезапно овладело чувство потери чего-то прекрасного.
Но ничего еще не продано, роскошное серебро по-прежнему хранится на чердаке в переулке у Тверской. Когда Ребман догнал камергера в Милютинском проезде, тот объяснил, что просто не хотел привлекать к себе излишнего внимания.
«А ведь наверняка жил эти три дня впроголодь», – думает Ребман и снова ведет его к себе. Сразу ставит чай. Выкладывает на стол весь свой рацион за квартал. И гость ест. Поев или, вернее, опять немного поклевав, он перешел к делу:
– Ну как? Простите мое нетерпение, проявлять любопытство вообще-то не в моих правилах.
Тут Ребман ему сообщил, что он решил все купить сам – для себя, на память:
– Я заплачу вам за все сейчас же.
Когда уже начало светать, он собрал свои сокровища, запаковал их в старые бельевые тряпки и сложил в ящик из-под табака. Затем взял извозчика и среди бела дня, по оживленным улицам, поехал просто в сторону отделения милиции у Большого театра на Лубянской площади. Совершенно спокойно расплатился с извозчиком и понес свой груз сначала через двор, а потом – к себе наверх. Распаковал. Рассортировал и расставил все на полу. Посредине поместил бокал с памятной медалью в честь коронации императрицы Елизаветы. Именно эту вещь камергер почитал почти как святыню. Потом Ребман еще долго сидел, созерцая свои приобретения, и радовался, как ребенок, разглядывающий подарки под рождественской елкой.
Глава 22
Все следующее лето Ребман еще оставался в России, несмотря на то, что теперь здесь стало действительно опасно, – намного страшнее, чем в те времена, когда он пересек границу в Волочиске и испугался стоящего на перроне «Голиафа» в мундире царского полицейского. Петр Иванович живет впроголодь. Помогает в получении паспорта жене бывшего немецкого генерального консула, урожденной американке, чтобы она могла выехать из страны; даже провожает ее на вокзал и находит сидячее место в переполненном до отказа поезде. Ездит на Воробьевку, где ничего не изменилось, и все по- прежнему принадлежит яхт-клубу.
Однажды парни то ли из Москворечья, то ли из какой-то другой подмосковной деревни попытались искупать своих лошадей в реке как раз у клубного дома. Их встретили четверо «геркулесов» и поломали об них весла. После этого визиты прекратились. И Петр Иванович Ребман, наверное, уже никогда бы не вернулся в Швейцарию, если бы сама судьба не подала ему последний и окончательный знак.
В один из дождливых вечеров, вместо того чтобы, по обыкновению, поехать в клуб, он пошел в кафе, сел на привычное место, которого у него никому не отнять: Лидочка всегда говорит, что оно занято, даже когда он не приходит. Так ему рассказывал капельмейстер.
