Монах провожает руку взглядом:
– Что, далече?
– Да уж…
– Дальше Москвы?
– Намного.
– Дальше Рима или Парижа?
– Нет, ближе.
– Так где же это? – вопрошает монах. – Париж и Рим ведь как раз на русской границе, а между ними и нами сроду ничего не было!
– Что он еще хочет знать?
– Спрашивает, на каком языке у нас говорят?
Штеттлер вытягивает четыре пальца:
– У нас говорят на четырех языках, не на одном!
– На каких?
Штеттлер называет ему все четыре.
– А на русском?
– Нет, по-русски у нас не говорят.
Монах расспрашивает дальше:
– А велика ли ваша столица?
Штеттлер отвечает. Монах хочет знать еще, кто ними правит, царь или император?
– Ни того нет, ни другого.
– И даже короля нету?
– Мы сами у себя правим! – по-швейцарски гордо заявляет Ребман.
Монах задумчиво вытягивает лицо, по которому можно легко прочесть то, что он хочет сказать: ни святых, значит, и веры нету, ни царя, ни императора, ни даже короля, ни большого города. Он почесал что-то в бороде, повернулся и пошел прочь, так и оставив «немцев» в недоумении.
– Что он сказал?
– Что мы – варвары.
Дальше они пошли одни.
– Какова же вера этих людей, – говорит Штеттлер, указывая на убогих, бедно одетых богомольцев, что до земли кланяются перед чудотворной иконой и без конца вдохновенно крестятся, – каков камень Веры, на котором они жизнь свою строят! Сотни километров сквозь снег и дождь по колено в грязи, замерзшие, голодные, без денег и без крыши над головой, горбушка черствого хлеба в котомке из мешковины – а в сердце эта всесильная Вера в чудо, которая помогает преодолевать все трудности. А для нас и путь в сто шагов стал непомерно длинным. Ты уже бывал в здешних церквах?
– Был в прошлое воскресенье. Однако ничего не понял. Вместо утешения – мрачное чувство.
– Все остальные тоже не понимают по-старославянски или понимают далеко не все. Но они не за этим ходят в храм. Русский несет в церковь свое сердце. У него такая вера, какую должен бы иметь каждый. Он не только поклоняется своим святым, он их почитает и любит всей душой, и хочет тоже быть таким же, как они. В его глазах это не просто их портреты, это они сами! Они всегда рядом: все видят, все слышат, что бы он ни говорил и что бы ни делал. Если же он совершает нечто недостойное, то поворачивает икону ликом к стене, чтобы не огорчать святого, не причинять ему боль. Ты этого еще не заметил?
– Заметил, что нет скамеек, даже для таких стариков, как вон тот дедушка, что с палками ходит.
– И правда, даже для таких нет ни скамейки, ни стула. Все должны стоять или на ногах, или на коленях, даже если служба длится два или три часа. В Швейцарии…
– Там народ вовсе не участвует в службе, все только стоят себе, отстаивают.
– Да нет же, нет! Они молятся!.. Но мы теперь должны поспешить, если еще хотим поспеть в пещеры.
Они подошли к задним воротам, и Штеттлер снова о чем-то перемолвился с привратником.
И вот опять к ним выходит монах, но уже другой, тоже с фонарем в руках.
– Пожалуйте, – говорит он и сам проходит вперед к воротам, потом – направо через лужайку и вниз по узким деревянным ступенькам вдоль почти отвесной скалы. Посреди лестницы он остановился, зажег фонарь, отпер дверцу в стене, и они вошли в нее.
Собственно, здесь не так уж много и увидишь. Во всяком случае, совсем не то, чего ожидал Ребман: никакого подземного города, столь же великолепного, как тот наверху, ничего кроме множества проходов внутри известняковых стен. Они расходятся во всех направлениях, как лабиринт: наверняка многие потерялись в этих подземных ходах, невзначай оторвавшись от проводника! И на каждом шагу – ниша в стене: то пустая, а то со
