Психопаты шутят. Антология черного юмора

излюбленными приемами в этой области были циничные признания и прямые оскорбления. То, на что Рембо жаловался чуть ли не в слезах: «Мне непонятен самый смысл законов; мне чуждо всякое представление о морали, я – бездушное животное… Я точно зверь, я хуже африканца», Краван превращает в своего рода апологию, окончательное признание собственного естества: «Никто, надеюсь, не удивится, если я предпочту тупого сенбернара какой-нибудь мамзель Фанфрелюш, искусной в танцевании гавота; в любом случае китаец мне милее европейца, негр – китайца, а негр-боксер куда приятнее, чем негр- студент». Отбросив те нередкие заблуждения в оценках произведений искусства, которые внушала ему тяга к боксерам, пловцам и прочим мастерам исключительно мускульной ориентации, в четвертом номере «Сейчас» Краван помещает свой отчет об очередном Салоне Независимых, который и по сей день остается шедевром юмора в художественной критике:

«Ах, как бы кстати здесь пришлась какая-нибудь железнодорожная катастрофа: воистину, место Мориса Дени – на небесах, ему неведомы прелести ношения смокинга и сырного запаха от ног. Я вовсе не нахожу смелым изображение бегущего атлета или даже испражняющегося человека, напротив, суметь по-новому нарисовать обыкновенную розу – вот в чем куда больше дьявольщины… Будь я так же известен, как Поль Бурже, я каждый вечер выступал бы в мюзик-холле в одном исподнем и, уверяю вас, делал бы неплохой сбор».

Не удовлетворившись во время войны славою дезертира из армий сразу нескольких стран, Краван стремится привлечь к своей персоне еще больший интерес и вызвать общественное неудовольствие, временами перерастающее в самые настоящие массовые волнения. Будучи приглашен в Нью-Йорк для доклада о природе юмора, он поднимается на трибуну мертвецки пьяным и начинает стаскивать с себя одежду, дожидаясь, пока зал окончательно не опустеет и его не доставят в полицейский участок; в Испании он бросает вызов чемпиону мира боксеру Джо Джонсону, который в первом же раунде отправляет его в нокаут. В 1919 году его видят в Мехико, где он подвизается учителем физкультуры в спортивной школе и готовит тем временем доклад о древнеегипетском искусстве. Некоторое время спустя следы его теряются окончательно, когда он заступает на ночную вахту на одном из самых утлых суденышек Мексиканского залива.

Андре Жид

Когда совершенно измучивший меня приступ невероятной лени сменился наконец лихорадочными раздумьями о возможностях обретения несказанных богатств (господи, как часто предаюсь я подобным размышленьям!) – я перебирал в голове прожекты один невероятнее другого, постепенно распаляясь от мысли сделаться состоятельным, причем мгновенно и неожиданно, при помощи какого-нибудь бесчестного приема: например, поэзии, ведь я всегда считал искусство средством, а не целью, – в голову мне пришла вдруг восхитительная мысль, и я сказал себе весело: «Мне просто необходимо видеть Жида, вот кто точно купается в золоте! Шутки в сторону, уж я-то сумею выпотрошить этого старого писаку!».

Тотчас же – много ли нужно возбужденному человеку – я пустил в ход свой чудесный дар во всем добиваться успеха. Я написал Жиду, отрекомендовавшись родственником Оскара Уайльда; почему бы ему меня не принять? Он, разумеется, будет приятно удивлен моим недюжинным ростом, крепкими плечами и смазливой физиономией, моими милыми выходками и природным остроумием. Мне он также кажется человеком не слишком неприятным. Вскоре Жид окончательно потеряет голову, и вот в моих мечтах мы уже мчимся в Алжир: он решил повторить свое путешествие в Бискру, мне же захотелось утянуть его потом в Сомали, на побережье. Я довольно быстро загораю и вообще, надо заметить, несколько стыжусь того, что родился белым. Жид, разумеется, будет платить за все: купе в вагонах первого класса, роскошные экипажи, дворцы и прочие изыски для влюбленных: наконец-то я смогу наполнить смыслом хоть одну из тысяч нынешних никчемных жизней. Да, Жид будет платить и платить без отказа; смею надеяться, он не подаст на меня в суд, если я признаюсь, что в болезненных содроганиях моего несущегося прытью извращенного воображения он даже пускал с молотка свою нормандскую ферму ради того, чтобы ублажить мои утонченные капризы современного ребенка.

Ах, перед глазами снова и снова встают те сладостные картины, что рисовались мне тогда, – я вытягиваю ноги на кушетке средиземноморского экспресса и несу невообразимую чушь, дабы как-то развлечь моего благодетеля.

Некоторые из вас, наверное, решат, что во мне сильны замашки Андрожида… Вы действительно так думаете?

Я столь незначительно продвинулся в моих скромных попытках посягнуть на состояние г-на Жида, что подобная несправедливость взывает к немедленному отмщению. Не желая волновать без причины наших провинциальных читателей, скажу лишь, что по-настоящему я разозлился на него, только когда окончательно уразумел, что не вытяну из него и десяти сантимов, а также когда этот потертый пиджак позволил себе, ссылаясь на якобы несомненное над ним превосходство, пренебрежительно отозваться о милом голеньком херувимчике, носящем имя Теофиля Готье.

Итак, мне предстояло увидеть г-на Жида. Помнится, тогда я еще не обзавелся фраком, о чем по сей день жалею, поскольку мне было бы куда проще пустить пыль ему в глаза. Подходя к его загородной вилле, я повторял затверженные наизусть фразы, которые казались мне сногсшибательными и которыми я предполагал щегольнуть по ходу предстоявшего нам разговора. Через мгновение я уже дергал за шнурок звонка. Открыла дверь няня Жида (он не держит лакеев). Меня попросили подняться на второй этаж и подождать в некоем подобии крохотной кельи, образованной поворотом терявшегося где-то правее коридора. Проходя, я бросал любопытные взгляды по сторонам, пытаясь разузнать заранее, как тут обстоит дело с комнатами для гостей. Наконец, я