Во всех завываниях, жестах, телодвижениях можно было, однако же, заметить много искусственного, заученного. Обычай этого требовал, чувство отступало на второй план. Что я не ошибался в этой оценке, доказала происшедшая передо мной сцена, немного в стороне от покойника и главных действующих лиц. Как только главная жена отошла от трупа и была заменена другою, она непосредственно перешла от самых бешеных криков и жестикуляций к простому разговору; она достала горшок с водой и жадно напилась; уместившись поудобнее, все время болтая с близсидящими женщинами, она стала очищать от грязи и угля ею же самою нанесенные себе раны. Она производила впечатление актрисы, сошедшей со сцены.
Вторая женщина была сменена третьей и четвертой, после чего сидевшие ближе к покойнику (вероятно, более близкие родственницы) перешли к убиранию тела. Лицо, голова были тщательно выбриты осколками обсидиана, даже пучок волос в ушах не был забыт. Все тело затем было тщательно вытерто мягкою тапой[235], все волосы со всех частей тела удалены.
Все время я был единственным мужчиной в хижине. Заметя общее утомление, я подумал, что некоторое время ничего не произойдет замечательного, и вышел поэтому из хижины на свежий воздух. Войдя полчаса спустя, я застал небольшую группу около умершего. То были, вероятно, самые близкие родственники и друзья его. Выражение горя на лицах было глубоко и трогательно. Не было театральных жестов и поз, не было даже крика или воя; по лицам всех текли обильно слезы, и кроме тихих всхлипываний я ничего не слыхал.
Эта сцена неподдельного горя представляла сильный контраст с видом группы женщин и детей, жадно обгладывавших человеческую кость! Выходя из хижины, я прошел мимо женщины, сидевшей у берега. То была, вероятно, сестра или одна из молодых жен усопшего. Выражение горя было очень характерно: из закрытых глаз текли ручьем слезы, губы что-то бормотали; бессознательно водила она по песку руками; иногда, как ребенок, нагребала она песок в кучки, потом снова сравнивала все рукой. Я прошел мимо, затем остановился, простоял довольно долго, глядя на нее, но она меня не видала и не слыхала.
Из моего бивуака я мог видеть, как несколько процессий черною краской обмазанных женщин с разных концов острова прошло к хижине покойника. Я последовал за ними и увидел, что в мое отсутствие покойник был вымазан красною краской[236] и имел вокруг головы, шеи и рук несколько украшений из раковин. Я приютился в своем уголке. Входившие группы женщин еще до входа в хижину начинали заунывный вой; когда же подходили к покойнику, одни начинали выплясывать пляску, подобную виденной мною утром, другие с плачем и воем бросались к трупу.
Около 3 часов пополудни мужчины принесли несколько больших и малых мраль и, поставив[237] их у заднего входа в хижину покойника, уселись около них. Скоро оглушительный стук начался. Во все мраль били зараз палками из очень сухого дерева и били изо всех сил. Стук, как я сказал, был оглушительный.
Хижина переполнилась понемногу женщинами; большинство стояло, и только ближайшие к покойнику предавались разным телодвижениям, стоя на месте.
Движения производились средней частью туловища и должны были быть весьма утомительны: женщины часто сменялись. Те, которые хотели показаться более растроганными (как мне показалось), подходя к покойнику и начиная свою пляску на одном месте, срывали с себя оба фартука, т. е. не оставляли ничего на себе. Пробыв более часа в хижине и видя, что ничего нового не происходит, я ушел.
Виденные сцены, а главным образом томительное завывание женщин и несмолкаемый громовой стук мралей, привели меня в крайнее утомление: голова кружилась, глаза слипались.
Несмотря на продолжающийся гам в хижине умершего, я не входил туда до вечера. Внутри хижины пляска шла своим чередом. Костер, разложенный около головы покойника, освещал пляшущих. Вою и крику женщин вторили звуки мраля.
Не будучи в состоянии при этих условиях заснуть, я принял небольшую дозу морфия, которая доставила мне несколько часов сна, но около 3 часов утра особенно сильный звук мралей пробудил меня. Я спал нераздетым, намереваясь посмотреть, что будет твориться ночью в хижине умершего; я сейчас же встал и направился туда. Была великолепная лунная ночь, и много женщин стояло и плясало вне хижины, в ней же самой женщин всех возрастов было, кажется, еще более, чем днем. Костер около покойника иногда ярко вспыхивал, и при этом свете я мог видеть, что все пляшущие (в хижине не было тогда ни одного мужчины) были совершенно голы. Пляски и телодвижения были обращены к покойнику, который был положен боком и как бы смотрел на пляшущих; старые женщины особенно отличались в пляске.
При самых усиленных ударах в мраль появился в хижине человек лет сорока пяти. Он был весь вымазан черным, и костюм его состоял единственно из раковины
Все стали расходиться; я тоже ушел, надеясь еще заснуть перед восходом солнца. Это удалось, — прием морфия еще действовал.
Все утро в деревне было тихо, ни воя, ни звуков мраля не было слышно, так что я подумал, что покойника куда-нибудь унесли. Я пошел удостовериться. Он лежал на старом месте, сильно вспух и вонял; стаи мух наполняли хижину; множество их жужжало вне ее. Несколько женщин постоянно
