Галина Степановна говорила еще что-то, но я, махнув рукой, побежал к дому Чернихи. Через двор пролетел быстро, даже собака не успела залаять. В сенях было темно, я искал дверь, натыкаясь на пучки трав, чуть было не уронил со стены коромысло. Дверь оказалась сбоку, открыла сама Черниха.
– А я-то, грешным делом, думаю, кто это там гремит, – радостно проговорила она. – Проходи!
Я, нагнувшись, шагнул в дом, запнулся за обшитый войлоком порог. Прямо напротив двери сидел в полушубке, мял в руках шапку Ефим Михайлович. Увидев меня, вскочил, оглянулся на Черниху.
– Где Костя? – спросил я.
– В комнате, – кивнул головой Ефим Михайлович.
Я быстро прошел в комнату: на кровати сидел брат и тер кулаком заплаканные глаза.
– Костя, что случилось?
– Зачем Полкана застрелили? – тоненько выкрикнул он, содрогаясь всем худеньким телом. – Ведь он ко мне хотел, потому и выл!
Только сейчас я разглядел в руках у брата собачий ошейник. Он был новый, кожаный, фабричной работы, такого у нас никогда не было, обычно для Полкана мы вырезали из старых ремней.
– Тут вот какое дело, – смущенно зачастил Ефим Михайлович, – собака, Полкан значит, как вы уехали, выть стала. Ну, прямо невмоготу. Воет и воет, точно нового покойника чует. Пришлось пристрелить.
Теперь мне все стало ясно. Костя решил забрать Полкана, уехал, почти не зная дороги. Но опоздал.
Бедный Полкан. Кому здесь было до твоих собачьих огорчений, тебе бы сидеть спокойно, делать то, что положено собаке, лаять на чужих людей, а ты на хозяев, да еще выть.
Хорошо привязали, не поскупились купить новый ошейник, старый бы он порвал, что уже делал раньше не однажды, но не учли одного – даже собака не может жить без близких людей.
За окном заурчала машина, хлопнула дверь, в дом вбежала Таня. Следом за ней вошел Алька. Минуту спустя появилась Фрося, она не раздеваясь прошла в комнату, присела рядом с Ефимом Михайловичем.
– Вот, кажется, все собрались, – обрадованно вздохнула Черниха, засеменила на кухню, стала собирать на стол.
Таня быстро разделась, подошла к брату, присела рядом. Костя вдруг икнул, ткнулся ей в колени и, уже не сдерживаясь, заревел во весь голос.
– Котька, ты чего, ну перестань, – начала успокаивать его Таня, а у самой на глазах появились слезы.
– Говорила я ему, не верил, не послушался, – вздохнула Фрося.
– Ты, девка, зря не наговаривай на парня, – подала голос Черниха. – Что тяжело ему одному, то это верно, но ничего, перемелется мука. – Старуха замолчала, грустно посмотрела на меня, на Таню и добавила: – Теперь, я думаю, легче будет.
Она налила в тарелки щей, поставила хлеб.
– Садитесь, гости дорогие, – нараспев сказала она.
Ефим Михайлович хотел было сесть за стол, но его остановила жена:
– И не думай, Ефим. Что у них, родни нет! Мимо родного дома как оглашенные пролетели. Собирайтесь, пошли к нам.
– Ты это чего раскомандовалась? – сверкнула глазами Черниха. – Ну прямо генерал. Ребятки, садитесь. Алька, а ты что свою не привез? Показал бы нам ее – или боишься, сглажу?
Алька хитровато улыбнулся:
– Кого надо, я привез, верно, Степа?
«Верно, Алька, верно». – Я благодарно взглянул на Серикова.
Нас посадили рядом с Таней. Я догадываюсь, сделали это специально.
Таня смущенно посмотрела на меня, нагнувшись, что-то шепнула Косте. Он, слабо улыбаясь, согласно кивнул головой.
Что-то обмякло у меня внутри, теплой волной разошлось по всему телу. Я понимаю, с этой минуты многое должно измениться в моей жизни. Я боюсь поверить в это, боюсь даже пошевелиться.
Под столом играют маленькие котята, гоняют по полу клубок с шерстью. С печи, там, где у Чернихи лежат смолевые поленья на растопку, настороженными глазами следит за ними рыжая лохматая кошка.
ПОЧТОВЫЙ КРУГ
В начале октября Степан Оводнев наконец-то нашел время, чтобы съездить к жене. Еще в мае, на прииске Удачном, где они с бригадой плотников подрядились строить школу, его разыскало письмо. Мария делала ему последнее предупреждение.
«Приезжай, иначе будет поздно, – писала она. – Надоело. Если я для тебя пустое место, подумай хоть о дочери».
«Ничего – баба не волк, в лес не убежит, – решил Оводнев. – Сначала надо закончить работу».
Все лето они вкалывали с утра до позднего вечера. Заработали хорошо, на человека вышло по три тысячи, а ему сверх того еще бригадирские. Закончив с плотницкими делами, он улетел к себе в Нойбу, заключил там с коопзверосовхозом договор на новый охотничий сезон и только после этого вспомнил о
