смешанные типы — греко-татарские.
Отдельно существует искусство.
Из Вотской республики вернулся сейчас сценарист Гребнер и рассказывает: христианство у вотяков вымерло немедленно с падением династии Романовых, но жрецы держатся. Жрецы у них вроде агрономов: дают советы по хозяйству, заодно приносят в пихтовых рощах в жертву черных коров. В южной части Вотской области бога не видим, но все-таки для него в каждой избе в специальном домике на дворе есть маленький шкафик, куда ему ставят хлеб и кумышку — водку. В северной части Вотской области в этом же шкафике есть изображение гуся; гусь там — бог воды, скворец — бог воздуха.
Иногда жрецом избирают 14-летнего девственника.
Вообще же девственность там не уважается.
Вотяки сейчас ведут раскопки, ищут свою историю, а одна бывшая жрица сделалась кандидаткой в члены ЦИК’а. При смерти женщины режут корову, можно и не черную. Когда умирает мужчина, то убивают лошадь. Когда нужно выгнать черта из деревни, то в избу, а избы вотятские большие, тяжелые, двухэтажные, — то в такую избу ударяют бревном, черт вытряхивается, и так его постепенно оттесняют к околице. Кинематографа там не видел, а фотографы туда заходят.
Изумительно красноречивый писатель Федорович в «Правде». Когда он пишет про Туркестан, то напускает такую экзотику, как будто это не газета, а постановка Бассалыги[336]. Но напрасно Федорович не пользуется в своих статьях картой и энциклопедическим словарем, тогда бы он знал, что пенгинка не венерическая болезнь и что он заставляет революционных, героических женщин в степях, где проложена железная дорога, проезжать зараз по 200–300 верст верхом. Не нужно быть в газете таким красноречивым.
Все это оттого, что у нас, когда хотят похвалить журналиста, так говорят ему: «Какой журналист! Не журналист прямо, а беллетрист!» И думают, что его повышают этим в следующий ранг.
Не нужен ли какой-нибудь ученой экспедиции писатель, который терпеливо ездит на лошади, не боится жары и не рассказывает никому, что у него делается в желудке, если даже он и съест что-нибудь не упомянутое в энциклопедии. Если нужно, обратитесь в редакцию «Нового Лефа», пришлем. Согласны в отъезд. Расстоянием не стесняемся.
Один мой знакомый молодой писатель, до того как быть писателем, работал пастухом в деревне. Он комсомолец и хотел деревню переделать, а кулаки решили его убить. Пастух в деревне скитается по избам как разъездной, корреспондент по достопримечательностям и открытиям электростанций. За одну овцу пастух ночует в избе ночь, а корова считается за две овцы. Изводили пастуха разными способами: и топор на него роняли и кислотой поили. Ничего, увертывался и каждое утро выходил на улицу и начинал играть в рожок. Деревня просыпалась сонливо и говорила: «Жив все-таки». Сейчас пастух в Москве и хочет поступить в ГТК.
Писателя Светозарова, когда он ехал на лодке один из Москвы в Астрахань, в одной деревне били, но в этой же деревне дети знали наизусть стихи Казина.
Когда пишут комический сценарий, то потом его все переделывают. Между прочим, шофера так определяют различную степень неопытности. Предположим, что стоит автомобиль. «Серый» подходит и жмет у него сигнальную грушу — это полное незнание дела. «Сырой» подходит и переставляет скорости, что уже портит машину. Сценарий переделывают и «серые» и «сырые». Каждому хочется показать, что он тоже умный человек, если он работает в комиссариате народного просвещения. Сперва пожмет грушу — переделает надписи, потом почувствует себя человеком творческим и шофероподобным и переделает эпизод. Удержаться от того, чтобы не ткнуть пальцем, не переделать, может только очень культурный и выдержанный человек. Я помню на одном просмотре жена директора фабрики задумалась и сказала вдохновенным голосом: «А хорошо было бы сюда поставить надпись: „А в это время“!» В результате сценарии у нас получаются не очень смешные. Не работайте на чужом станке!
Шаляпин говорил про актеров: «Вот такой-то актер ко мне на спектакли ходит. Вы думаете, он учиться ходит, он десять лет ждет, пока я голос потеряю». Это в наших нравах. «Мы ленивы и не любопытны», — говорил Пушкин, а кто помнит, по какому поводу он говорил? По поводу ненаписания биографии Грибоедова. Мы, формалисты, любопытны и не ленивы, и Тынянов биографию Грибоедова написал. Наши друзья десять лет ходят в публику и ждут, пока мы потеряем голос, а пока что ужимают в бумаге.
Я расстался с одним шофером в 1917 году. Он был большевиком, хороший шофер из токарей, шофер из рабочих. Сговориться нам было очень трудно, потому что мы были разные люди. Через шесть лет на автомобильном пробеге со мною заговорил человек знакомым голосом, а нужно сказать, что человека в автомобильном шлеме почти невозможно узнать: от лица остается один треугольник носа, бровей и рта. Он назвал свою фамилию: тот самый шофер. «А я вот пишу теперь», — сказал я ему, а он отвечает даже обиженно: «Мне это не нужно говорить, я слежу за литературой». Человек научился многому. Не знаю, не потерял ли он при этом свою прежнюю ядовитость?
Писатель с трудом вырывает свое словесное произведение из автоматизма привычного дня. Произведение писателя становится привычным переходом в новую область эстетики — эстетики штампов.
К этому новому восприятию пишут и новую биографию. Вернее, биография заменяет анекдот.
Площадь вокруг великих могил вымощена добрыми пожеланиями мещан. Они дарят мертвым собственные добродетели.
Есть гардиновская лента «Поэт и царь»[337]. Две части этой ленты заняты фонтаном. Настоящее название
