— Вот что, Анохин, — сказал редактор.
Улыбку, как рукой, сняло с лица Анохина. Он вытянулся. Серые глаза навыкате в длинных белых ресницах отвердели.
Анохин с дисциплинированностью старого служаки ждал, что скажет начальство.
— Вот что, Анохин, — сказал редактор, — надо товарища Сойманова приобщить к газетному делу.
— Можно, — сказал Анохин.
— Тогда так. Шагайте в батальон Горюнова. Там у него сержант Петруничев с несколькими бойцами зацепился за бугор. Хорошо бы к нему пробраться.
— Слушаюсь, — сказал Анохин.
Тут он немного «распустился», переступил с ноги на ногу. Сапоги у него были старые, кирзовые, стоптанные наружу, солдатские с треугольными заплатами брюки на коленях висели мешками, а длинная, не по росту гимнастерка, как юбка, торчала из-под ватника. В общем, при всей своей дисциплинированности Анохин был страшно нескладен и больше походил на какого-нибудь бойца при кухне, чем на сотрудника армейской газеты.
Прежде чем отправиться на передовую, они зашли в столовую, на вещевой склад, затем заглянули в землянку Анохина, вырытую недалеко от редакции, на окраине вдребезги разбитого поселка.
Александр Дмитриевич думал хоть немного отогреться на дорогу. Но черта с два! В землянке было холодно, сыро. Зато в ней, как говорится, не было недостатка в наглядной агитации. Со всех стен на него смотрели блокадные плакаты, призывающие к мужеству.
Анохин, как бы утешая его, сказал:
— Ничего, жить можно. Я-то, правда, больше в редакции сплю. Но ежели натопить — тепло.
Александр Дмитриевич надел на себя теплое белье, ватник, которые ему выдали на складе.
Анохин, уже готовый к выходу, поджидал его.
— Двинулись, товарищ Сойманов? — и вдруг озабоченно спросил: — А где же у вас противогаз?
— Противогаз? Наверно, в редакции оставил.
— Придется вернуться, — сказал Анохин.
— Ерунда, — отмахнулся Александр Дмитриевич. По правде сказать, он был даже рад, что оставил эту проклятую сумку. Кому не надоела она за войну?
Но Анохин возразил:
— Нельзя, товарищ Сойманов. Насчет ношения противогаза есть специальный приказ. — Он назвал номер приказа. — И ежели мы, политработники, будем нарушать приказ, то какой же пример бойцам покажем?
* * *Дорога на передовую… Самая унылая дорога на свете. И, быть может, самая короткая из твоих дорог. Вот бредешь ты по рытвинам, по ухабам, воюешь с непослушными, отяжелевшими ногами — и они понимают, куда идут, а панихида тебе уже обеспечена заживо. Вот она — воет снарядом над головой, минным свистом и визгом сверлит в ушах. И где, когда, на каком метре оборвется твоя жизнь?
Скулит, хватает за рваный подол шинели поземка, наезжают машины и повозки, и оттуда с передовой и туда на передовую, с ранеными, со снарядами, оледенелые сапоги жалуются дороге на свое житье. А Анохин все прет и прет. Прет без устали, без передышки, как ишак. И весь, как ишак, обвешан сумками: сумка с противогазом, сумка со свежими газетами, сумка командирская, из грубой кирзы, тоже набитая до отказа.
Нет, Александр Дмитриевич не новичок на войне. Пороха понюхал — с июля месяца, считай, с самого начала войны в народном ополчении. Был на фронте, был на курсах младших политруков, был в госпитале, в батальоне выздоравливающих и всяких, всяких людей навидался за эти пять месяцев. Но с таким вот двужильным и сознательным трудягой его судьба, пожалуй, свела впервые.
Когда возле свежей воронки, вырытой снарядом у самой дороги, им попалась разбитая повозка (попадались они и раньше — и повозки, и машины), Анохин остановился, обратил его внимание на винтовку, валявшуюся возле колеса. Затем поднял ее, проверил затвор — работает — и покачал головой.
— Вот до чего дошло, товарищ Сойманов. Оружие боевое бросаем. Забыли, как летом нас с этими винтовками прижимало.
Да, Анохин был прав. Уж кто-кто, а он-то, Александр Дмитриевич, запомнил те денечки. Под Кингисеппом, когда их студенческая рота первый раз вступила в бой с немцами, он лежал под пулеметным огнем с одной бутылкой горючей смеси в руке и ждал, ждал, когда убьют товарища, чтобы взять его винтовку. Товарища, с которым он четыре года спал в общежитии койка к койке, тумбочка к тумбочке.
Но что сделал затем Анохин? Анохин деловито закинул винтовку за плечо и понес на передовую.
Впрочем, когда они вступили в узкую лощину с чахлыми кустиками ивняка по краям, Александр Дмитриевич и сам взвалил на себя винтовку (он подобрал ее возле убитого бойца). Но взвалил, конечно, отнюдь не из соображений хозяйственной озабоченности. Кругом все гремит, грохочет, пули свистят над головой, а у тебя всего-навсего игрушечный пистолет. Ну как тут не ухватиться за винтовку!
Зимы в лощине нет. Зима не успевает засыпать лощину снегом. Валяются убитые, раненые.
— Долиной смерти идем, — пояснил Анохин. — Но главные бои там, — он указал на опушку леса на горизонте. — За противотанковый ров. А это подход — и он, гад, день и ночь лупит. Много тут народушку полегло.
Из-за поворота показались раненые. Трое. Бредут след в след. Первый в валенках, и, несмотря на грохот кругом, было слышно, как под ногами его чавкает черное крошево.
— Ну как, товарищи, — спросил бодрым голосом Анохин, — всыпали немцу?
— Ему всыплешь. Он, сволочь, во рву окопался, а ты на брюхе к нему по голому болоту: каждая кочка срыта…
Анохин достал из сумки газету.
— Вот, товарищи, наша боевая армейская. Свежая.
— Эх, — вздохнул раненый в валенках. — Бумажка-то свежая, да что в нее завернуть? — И он с намеком посмотрел на Александра Дмитриевича.
Александр Дмитриевич вынул изо рта окурок. Это было последнее, что осталось у него от двух заверток, отсыпанных ему бойцами заградотряда.
— Да, — сказал мрачно второй раненый. — Думал, хоть на передовой накурюсь досыта да нажрусь. Хрена с два! По сухарю мерзлому в зубы воткнули — штурмуй немца.
— Ты из какой части? — вдруг строгим, не своим голосом спросил Анохин. — Откуда у тебя эти разговорчики?
— Да я что, товарищ командир… Я ведь это к примеру…
— Ладно, иди, — сказал Анохин. — Да когда до госпиталя доберешься, почитай нашу армейскую. Там все объяснено насчет положения.
А когда раненые остались позади, Анохин, все еще хмурясь, сказал:
— Политико-воспитательная работа у Андронова хромает. Надо будет подсказать.
Кустики — все-таки защита — кончились. На мгновенье Александр Дмитриевич увидел черную, распаханную войной равнину, белое пятно зимнего леса, опаленного красными вспышками. Разорвавшаяся вблизи мина засыпала его землей. Пригибаясь, тяжело дыша, он нырнул вслед за Анохиным в траншею.
Рядом с этой траншеей была еще траншея, потом траншеи соединились вместе, потом распались на бесконечное множество разных ходов сообщений. Но Анохин шел уверенно. Он тут был свой человек. И среди бойцов и командиров, которые попадались им навстречу, у него оказалось немало знакомых.
— А, товарищ младший политрук, опять к нам со своим бумажным войском!
— А центральных газеток нету?
— А правда это, нет, говорят, зоосад бомбой накрыло и все звери разбежались? Льва на
