Но наше правительство не упирается в корыто будней. Чтобы сцементировать миролюбивые нации, в союз которых хотят внести раздор реакционные элементы, мы иногда жертвуем индивидами, так сильно наше желание создать благополучие для коллектива, общества.
Несомненно, И. Э. именно такая «жертва». Впрочем, жертвование индивидом ради блага коллектива, народа — вот подлинный гуманизм.
Всякая настоящая политика исключительно гибка. Как правило, лозунги ее на разных этапах (реализуют) популяризируют отдельные личности, и, как правило, одной личности, которая вкладывает всю свою душу в популяризацию одного лозунга, хватает только на один лозунг.
В разгар борьбы с немцами был выдвинут лозунг «Убей немца!»
Эренбург с редкостной силой, страстью и жаром проводил этот лозунг в своих статьях. Тогда не разбирали, кто немец — рабочий или фашист. Раз немец, значит, подлежит смерти. Тогда, хотя Сталин и тогда предупреждал и заявлял, что мы различаем герм. народ и гитлеров. клику, Германия представлялась нам огромной бандой убийц, грабителей, варваров. Такова Германия, слышим мы, и сегодня, но формально различаем в герм. народе рабочих, крестьян и фашистов. Как ни жаль, но Эренбург должен был перестать на время писать статьи. Но он может не беспокоиться: наши основательно поработали в Германии, чтобы навсегда отбить у нее охоту к войнам.
Место Э. в «Правде» занял Л. Леонов. Я читал его две статьи «Утро победы» и «Русские в Берлине». В них нет зубов Эренбурга. Правда, они написаны русским человеком, вернее, русофилом. В них постоянные экскурсы в русск. фольклор, народную историю.
Введения очень романтичны, но зерна в них нет, вернее, оно есть, но в разбухшем состоянии. Перемешение фольклорных выражений с газетными не всегда удачно, искусственно.
Но Леонов русский. Наш век такой, что о русском должен писать русский.
Стиль Э. крайне своеобразен. Он — отражение лихорадочного темпа жизни нашей эпохи. В нем перемешано все. Сочетание бытовых деталей с высокими вещами и идеями. Очень остро действует на интеллект и чувства. Ст. Эренбурга — сплошные зубы. Они написаны человеком, снедаемым ненавистью к врагу и безграничной любовью к своему народу.
Хочется, чтобы Илья воскрес!
13 мая, воскресенье
Военная эпоха в основном закончилась. Конечно, войны с Японией не миновать. Хватит! Довольно! Более двадцати лет она грозила нам войной и не раз вторгалась в наши земли.
Япония заслуживает строгой кары, и, безусловно, наше правительство воспользуется моментом и покарает ее. Народ с удовольствием встретит весть о выступлении против самураев.
На Восток идут эшелоны. По слухам, там Василевский. Армии на Востоке кадровые. Техники уйма.
Своим отказом продолжить договор Советское правительство дало понять, что мы не гарантируем Японии дальнейший мир.
Война с Японией будет стоить для нас малых жертв. Их уменьшает, во-первых, наш военный опыт и техника, во-вторых, в войне с Японией мы будем придерживаться тактики наших союзников на Западе — захват каштанов чужими руками. Спешить на Востоке нам некуда и ни к чему.
Думается, что Советский Союз вернет Порт-Артур, КВЖД, Корею (?), полную часть Сахалина.
Итак, возвращаюсь к 1-му положению: война закончилась.
Начинается мирная созидательная работа. Перед каждым встает вопрос о выборе профессии.
Я уже давно мучаюсь этим. Остаться в контрразведке или уйти на гражданку — вот дилемма.
Что я выигрываю от того, если останусь в органах:
а) хорошая материальная обеспеченность;
б) возможность получения генеральского чина;
в) возможность в отдаленном будущем поездки за границу (перехода в НКВД) и больше, пожалуй, ничего.
В чем проигрываю:
а) полнейшее отсутствие свободного времени;
б) прощание навсегда с грезами жизни о Schriftsteller и т. д.;
в) нелюбимая работа, вечные сомнения об упущенных возможностях и т. д.;
г) прикованность к одному месту, невозможность странствования, скованность в действиях и т. д.
Мой характер требует постоянного обновления, изменчивой, подвижной работы. Пожалуй, надо уйти.
19. 1. 1956
Ближе познакомился с Германом. Два раза ходил в баню. Ах, какой он парень! Что за чудесная душа! Какое бескорыстие. Я просто влюблен в него. Да, Герман не очень-то умен, но уж зато человек что надо. В нем с поразительной яркостью выражена доброта, незлобивость, душевная чистота и честность русского человека.
Первый выход в баню был импровизированным. Сидим на партбюро. Уже десятый час. Пишу Герману: надо идти в баню, не составишь ли компанию? Да, составлю. И вот уже четверть десятого, двадцать минут десятого, наконец полчаса. А у нас все заседание. Ну, думаю, прощай баня. Но вот кончилось бюро.
— Пошли, быстро! — говорит Герман.
— Но мне надо домой. У меня нет ни мочалки, ни белья.
— Ерунда! Мы всегда так ходим. Вот увидишь, как хорошо.
Я отказывался, но наконец согласился.
Едем на 1-ю линию.
По пути забегаем в шалман. Взяли пол-литра. Выпили по 100 гр. — остальное с собой.
Быстро добираемся до бани, берем веник, простыни. Почти за все платит Герман. И это платит человек, у которого такая семья и который получает меньше нас.
В бане с ним здороваются как со знакомым. Проходим к шкафам, раздеваемся. Скорей, скорей!
— Пошли?
Я оборачиваюсь к Петру и Герману. Смотрю: а Герман сидит на скамейке, без ног, живой обрубок. Пока он был на протезах, я как-то не думал, что у него нет ног. А тут — беспомощный калека. Был на ногах и вдруг без ног. Но что особенно потрясло меня — виноватая, беспомощная улыбка на лице Германа. Улыбается так, как будто он в чем виноват, как будто хочет извиниться передо мной. Здоровенный дядя с виноватой, заискивающей улыбкой. (Улыбка ребенка!) на толстом, грубовато-толстом, грубовато-мужицком лице!
Кое-как я освоился, хлопнул Петра. А тот привык.
— Погоди, погоди. Посмотрим, кто сильнее.
— Да ты не смотри, что Петро такой худой, — говорит Герман. — Он таскает меня один, а другие не могут.
Это сказано было с гордостью.
— Давай, понесу я, — говорю я.
Я хотел взять его за кукорки.
— Нет, нет, на руки.
И вот я беру Германа на руки как ребенка. И он как ребенок обхватывает меня за шею. И как ребенок боится, что его могут уронить.
Я с трудом дотащил до двери парилки.
— Ладно, давай уж! — презрительно махнул рукой Петро. Он взял Германа — худенький, тощий — спокойно и привычно впер в парилку, потом на полок.
Герман стал париться. Парился он самозабвенно, как парится русский.
— Федор, давай попарю тебя.
И он хлестал, растирал меня веником с любовью, с добрым сознанием того, что и он приносит мне пользу.
В парилке было жарко, и мы с Петькой вышли в предбанник. Сели, стали говорить. Потом я спохватился: Германа-то мы забыли.
— Ничего, — равнодушно сказал Петр. — Здоровый черт, сам выйдет.
Меня это равнодушие поразило.
