В Ялань вернулся. К дому стал подходить, вижу, конверт в воротах, в щель засунут. Взял его, на адрес не смотрю, догадываюсь – от кого; сердце так-тук-тук – ко мне как будто постучалось, услышал я, входи, ему сказал; хорошо быть живым, как мёртвым – не знаю; живой и письма получает – от живых.
Чаю попил.
Отправился после на покосы.
Проверил зароды – не горят ли? Не горят. Осмотрел остожья: прочные – отец научил такие ставить, сделать хуже – совесть не позволяет. Проходят люди мимо, говорят про них: истоминские, дескать, – гордость не гордость, но приятно – передать вот только некому. И Николаю – у того только девки. А у меня, думаю, была бы дочь Анастасия – научил бы её, и уверен – научилась бы: ведь и она была б истоминская. Загородит отец, бывало, остожье, возьмётся за одну из стен и станет её раскачивать – устоит – ладно, значит, и скотина не уронит. А мама, помню, говорила: он же, отец ваш, как медведь, – это ж какую изгородь надо – крепость, начнёт шатать-то, выдержи тут, так день одно и городил, мол. У других, дескать, тяп-ляп, говорила мама, и готово.
Рад я, что был у меня отец. И есть – он же умер, значит – есть. Тот, кто не умирает, того нет… и не было – конечно. Смерть подтверждает, что жил.
И где сегодня лишь не побывал – на Камне. Гляжу на него – манит. Люблю, когда на нём бываю, смотреть с него на Ялань, вот уж где точно – как на блюдце. Родина. После точки – с большой буквы. И посреди предложения с большой написал бы, с заглавной – Родина.
Везде оставил часть души, и от души моей не убыло: домой пришёл – чувствую. Душу не чувствуешь, наверное, ею страдаешь или любишь. А от любви или страдания, если они есть, не убывает, как от сытости – от той-то скоро.
Под вечер уже пошёл к Даниле Коланжу.
Дошёл.
Щенок в ограде. На длинной верёвке. Как-то ещё в ней не запутался. Ограда тёмная, глухая. Свисает со слеги лампочка электрическая, сороковка, – ограду тускло освещает. Бросился щенок ко мне, скулит радостно, ластится, хоть и на волка похож рубашкой и статью, но не норовом- дружелюбный.
Вошёл в дом.
Данила сидит за столом. Газету читает. Вижу: газета вниз заголовком.
Катерина Голублева – бельё в ванне стирает возле печки, горы тряпок рядом – одна сухая, другая мокрая. Посмотрела на меня Катерина виновато – глаза серые. «Вот, – говорит. – Накопилось. Давно не приходила, не стирала», – оправдывается. Лицо в мелких каплях пота. Русая, выбившаяся из-под белого платка прядь волос ко лбу прилипла.
Отложил газету Данила, руку локтем на стол устроил, говорит мне, на меня не глядя:
– Читаю вот, и в голове от этого растёт.
– Что? – спрашиваю.
– Сначала буквы, а потом слова, – отвечает. – Пойду, – говорит. И говорит: – А в предложения не вызревают. Отцу рассказывать как, и не знаю… Пишут, пишут… Чё попало. Пустых-то слов отец и тут наслушался.
Вышел Данила из-за стола, тут же – из дому, пошёл куда-то – щенка, скорей всего, проведать.
Оставил я на столе несколько вяленых щук – для Данилы и для Катерины. Обрадовалась та. Говорит: сыну, а у самой, мол, для такого угощения зубов не хватит.
Попрощался я с Катериной, вышел. Когда смотришь на неё, на Катерину, в зеркало на себя заглядывать уже не хочется – вместо себя увидишь беса, боязно. Слава Богу, думаю, что есть такая…
Произнёс вслух:
– Катерина.
И поправился:
– Екатерина.
Пришёл домой. Разным позанимался. Начни вспоминать, чем, и не вспомнишь – больше метался от окна к окну: из тех во все стороны видно – отвлекает, пока смотришь.
Вышел вечером из дома – стал ботву в огороде жечь. Не я один, вижу, это делаю. По всей Ялани дым – терпкий.
Там, в деревне, выставил кто-то магнитофон в открытое окно, включил его на полную громкость – звучит песня: «Что такое осень…». Как в Петербурге. Только – Ялань. И меня – как разорвали: помню, что там – она, Молчунья, здесь – ботву по огородам люди жгут, и я вот тоже.
Вернулся в дом. Стою на отцовской веранде. Его рубахой будто пахнет – от меня это – прокоптился.
Ялань в дымном сиреневом мареве – нарядилась.
Небо отдыхает – вечернее, блекнет, словно засыпает.
Облака только серебристые – не по-земному светятся – чуть не из космоса; бездвижны.
Скоро появятся на небе звёзды. Одна, над ельником, уже возникла, яркая. Юпитер, может. Может быть – Венера. Значит – планета – не звезда. Но так похожи, различи их.
Представилась комната. Словно нарисовалась. Но – объёмно. Почти пустая. С синим, дощатым, заляпанным разными красками полом. С бурым пятном-Австралией на потолке от давнишней протечки. Стены зелёные. Рабочий стол. На нём, среди аккуратно разложенных кисточек, баночек и мятых тюбиков, стоит недописанный, освещенный не вечерним ещё солнцем образ Богородицы. Лик завершён. Внимательный. Я в этой комнате. Один. Возле раскрытого окна. В дверь будто тихо постучали – легонько пальцем поскреблись – значит, пришла она, Молчунья. Иду я будто открывать…
Пошёл и тут к двери, но – никого. Почудилось.
Взял Книгу.
Прочитал.
«И показал мне Чистую Реку Воды Жизни, Светлую (как кристалл), исходящую от Престола Бога и Агнца…
…Свидетельствующий Сие говорит: „Ей, гряду скоро!“ Аминь! Ей, гряди, Господи Иисусе! Благодать Господа нашего Иисуса, Христа, – со всеми вами! Аминь!»
Попил чаю. Свет не включая, посидел на кухне.
Вышел на улицу.
Ночь.
Спрыгнул с вереи чёрный кот, исчез в потёмках.
В Ялани тихо.
В воздухе тепло.
Поют звёзды – внимаю. Густо, слаженно. И только чуть одна фальшивит, кажется. Венера, может? По неумению или сознательно противоречит?
Весь день задаю душе своей вопросы: откуда ты пришла, куда отправишься? – молчит, не отвечает – почему-то; может, сама не знает, так поэтому.
Стою, думаю:
Как начинаю искать Бога умом – не нахожу – ум Его ищет среди звёзд, как только сердцем восбо-лезную о Нём – и вот Он: светом душа переполняется.
Боже, будь милостив ко мне, не оставляй меня.
Запели на берегу Кеми девчонки. Прекратили. Затянул парень:
