«Дух ведает глубины Божий; а тварь только через Духа приемлет откровение тайн».
Заключиться-то заключилось, вспомниться-то вспомнилось, но всё равно эта сокровенная тема мне до тех пор покою не давала, пока, вернувшись уже от Коланжей, уставший и взбудораженный, под утро всё же не уснул. Ну а во сне, опять без отдыха и перерыва, не подчиняясь законам времени, пространства и физической причинности, я с Гришей Фоминых на крупном вороном коне санным накатанным путём перевозил с яланского кладбища на луну покойников, всё незнакомых, проснулся с тем же – с «Общим делом». Только сейчас едва отвлёкся – теперь другое на уме.
Нет Гриши, а у меня – терпения недостаёт. Ждать да догонять хуже всего, давно известно.
Опять оделся и пошёл на улицу.
Забрался на крышу двора. Телогрейку прежде с себя сняв и, по Ялани сверху взглядом пробежавшись, стал снег оттуда, с крыши, сбрасывать. Двор высокий, на угоре – ком снежный, приземлившись, далеко внизу и шумно ухает – скоро там, недели, может, через две, ручей в Куртюмку устремится, хоть и бежит только весной, ещё и летом после ливней, но русло он промыл себе глубокое. С бани, пока она топилась, и с навеса мы с Николаем первого апреля ещё скинули – тот приезжал на выходные. Я – с бани – там трудов было поменьше, а Николай – с навеса – там больше снега накопилось: и он, Николай, крыши огребать тоже любит – чтоб не подумал кто, что я схитрил тут; мне же ещё следить за печкой в бане надо было, дровишки вовремя подкидывать.
Слышу, подъехал конь к дому – поводья звякнули. Чуть погодя и «Тпрру-у!», слышу, раздалось – а это Гришино уже, узнал.
Спустился я с крыши, вышел из ограды.
Стоит конь возле ворот, мордой в них едва не ткнулся, словно сонный. Гриша – около коня, чересседельник поправляет.
– Чай будешь пить? – спрашиваю.
– Нет, – отвечает. – У Белошапкиных напился. Вижу: трезвый. Слава Богу.
Уселись в сани: Гриша впереди, я сзади; на соломе. Конь гнедой, ещё не старый.
– Не будешь избу закрывать?
– Да нет.
– Ну, – говорит Гриша, – пошёл, Гнедко. Гнедко ни с места.
– Э-э! – говорит Гриша, вожжами шлёпнул, но не сильно.
Спятился Гнедко. Медленно. Развернулся. Пошёл.
Вниз от моего дома нет дороги, кругом поехали, через деревню. Спустились к Куртюмке, пересекли её по мосту, поднялись в Балахнинскую гору.
Высоко уже над Камнем солнце – светит. Навис Камень над Яланью – не грузно.
Гляжу на Ялань – когда-то острожное, потом торгово-промысловое и волостное село, также казацкая станица, – в которой бывали когда-то и яростный протопоп Аввакум, и переводчик Посольского приказа Спафарий, и историк Герард Миллер, и казаки Семён Дежнёв и Ерофей Хабаров, и многие другие известные и здесь, в Сибири, и в России люди; теперь убогая деревня – до боли горько, до ущему.
– На одного ещё в Ялани опустело, – говорит Гриша, на Ялань не оборачиваясь, вперёд смотрит, хоть и править надобности нет – одна дорога, без развилок.
Молчу.
Едем. Скрипит снег под полозьями саней и под копытами Гнедка – одна мелодия, а звук от двух, но разных инструментов будто – слушаю.
Говорит Гриша:
– Я не учился у него… Десятилетку тут уже закрыли.
С севера на юг, над Исленью, вспарывает, как по шву, голубое небо турбореактивный самолёт. Молчком. Безмолвствует и небо: гул позади плетётся, как обычно. Рана и кровь у неба белые.
– А там копают? – спрашиваю.
– Копают, – отвечает Гриша. – Но раза два мы с ним охотились.
– Кто?
– Гриша Мунгалов, Колотуй, Флакон и твой сосед, Электрик… Я задержался – водку им туда возил… чтоб не скучали… Так он охотился, для удовольствия. Любил по лесу побродить…
– Успеют? – спрашиваю.
– Должны, – говорит Гриша. – Стрелял-то мало… в редких случаях.
– А я учился, – говорю.
Небо раскатисто над нами загремело – отстающий объявился.
Подъехали к пихтачу. Густой – предпринимательской пилой не тронутый, так только, топоришком, кое-где – сколько веков служил яланцам. Но и до него скоро доберутся, под корень выведут и землю всю тут исковеркают. И пихте – той найдут китайцы применение, тем всё свали – всё переварят. Пока живой – хвоей, как сытый конь, лоснится. Шишек на пихтах нынче небывало – верхушки гнутся под их тяжестью, ломаются. Летом сюда хожу я за грибами – за подъеловиками и пихтовиками. Гриша здесь промышляет рябчиков по осени. За пихтачом болото моховое.
Коня развернули и оставили его на дороге. Стоит, смирный. Понурил морду – глаза ресницами загородил от солнца – вовсю уже то рассиялось. Покос рядом чей-то – белый-белый, в блёстку золотую – солнечный свет в снегу так преломляется. Посреди покоса – остожье из жердей пихтовых; одна стена разгорожена – сено из него, из остожья, в начале зимы ещё вывезли – по первоснежью; ставят такой зародишко на осень – близко от дома и в любой момент, путь только встанет, можно выдернуть.
Гриша рубит. Я таскаю лапник в сани. Наст крепкий – держит. Бурундуки по нему носятся, задрав хвосты, курлычут вожделенно – нас не очень-то боятся – пора у них брачная – не до посторонних. Ронжи вспыхивают меж деревьев. Птахи мелкие попискивают. Лес ещё дремлет, не проснулся.
Нарубили, как решили мы, достаточно. Всё же добавили ещё: пусть уж останется, мол, чем не хватит. Опыт у Гриши есть – не первый раз этим занимается.
Постояли ещё сколько-то. Недолго. Обратно направились.
Всего пути-то – с километр.
Опять к дому моему подъехали. Гнедка Гриша не привязывает – не убежит, дескать, – умный. Мол, Белошапкин его вышколил.
– Лопату заносить не будешь?
– Пусть стоит… Кому она нужна?
Зашли в дом. Посидели. Теперь и чаю, снова заварил, попили свежего; крепкий – во рту вяжет. В двенадцать часов новости по телевизору посмотрели. Всё про уран иранский да про нашу, русскую, ксенофобию, и обсуждать даже не стали. Тут, в Ялани, человек умер – значительнее.
К часу уж к Коланжам поехали.
Едем. И мы на коне, и люди пешие на улице – все в одну сторону сегодня направляемся. Гриша Мунгалов только встречь. Кто-то послал его куда-то и за чем-то, он и сказал нам на бегу, не разобрали мы – скороговоркой выпалил. Шапку свою, бежит, семеня косолапо кривыми ногами, в руке держит. Голова белая – седая. Заулыбался нам провалом чёрным – зубов во рту – как с роду не бывало, всем говорит: кобыла, дескать, выпердела; вставные дома, видимо, забыл.
– Остяк, – говорит Гриша. – Ходит кошкой, морда плошкой. Всех зайцев вокруг, конкурент, выдавил. Лосей гонять уже не может.
– Остарел, – говорю.
– Да не такой уж он и старый. Остяк – охотник от природы.
Едем дальше. Подъехали.
Коня оставили за домом.
Ворота настежь. Ограда глухая – тёмная. Стоим на улице, в ограду не заходим.
Народ. Толпимся. Разговариваем. О повседневном, заурядном.
Капель
