А я жил тогда в дворницкой комнате в коммунальной квартире на Карповке, в доме, в котором когда-то в одной из квартир будущий вождь мировой революции Ульянов-Ленин попил с хозяевами чаю, и история это знаменательное событие внесла подобострастно в реестр вечного хранения.
К Тане я приходил в гости и оставался ночевать там – чаще, реже – она ко мне, и оставалась у меня. Всё было так, как и, тогда мне думалось в душевной скудости, должно было быть – мы не одни так поступали, то есть – жили. А потом, с моего молчаливого и вялого неодобрения, сделала Таня аборт. Из больницы когда вышла, её будто подменили.
Стала она избегать меня, к телефону не подходила, дверь мне не открывала – затворилась. И я с ума будто сошёл – света белого невзвидел, сошёл наверное – не будто. Разум мой сделался бессилен перед криком сердца – так уступил ему, поддался. Начал я следить за ней, как сыщик, хотел подслушивать – если бы мог, так бы и сделал – все её телефонные разговоры, прочитать её дневники и записную книжку – в душу залезть и осмотреть её всю изнутри тайком, в том, что касается меня, с особой тщательностью.
Каких только подозрений и предположений в моём замутившемся от ревности мозгу не нарождалось – как в горячке – громоздилось. Будто и понимал, что мерзко думаю и низко поступаю, но ничего не мог с собой поделать – так омрачился. И что способен на такое, раньше бы о себе и не подумал. Стал много пить, больше обычного. Всё тогда мне, помню, безразлично сделалось – заберут меня в милицию, изобьют там до смерти, зарежет ли кто меня в драке, попаду ли под трамвай. Этого будто и искал, бродя по городу. Да, слава Богу, не нашёл.
И в это же время произошло со мной такое.
После весенней сессии уже. Задержался допоздна у приятелей на Садовой – что-то, забыл уж, отмечали – причины, может, и не было, кроме, конечно, потаённой, но поводов – хоть отбавляй. К мостам не успел – развели их. Не попасть домой к себе, на Петроградскую.
Ну а потом.
Сижу, пьяный, уже почему-то возле Тучкова моста, на корточках, спиной к реке, к решётке привалившись. Ни милиции на меня, ни ребят лихих – город как вымер. Останавливается напротив машина, слышу. Выходит из машины женщина, судя по стуку каблуков. Голову поднимаю, вижу – женщина. И уже дома у неё – так, с перескоком, вспоминается – как на запиленной пластинке. Где-то на Васильевском острове, около гостиницы «Прибалтийская». Совсем беспомощный, хоть и пытался – помнил это, до отвращения свербило.
Проснулся в полдень – лежу один в широкой кровати. Солнце всю комнату залило. Голова от боли раскалывается. Вижу: на столе бутылка красного вина «Алазанская долина», завтрак, прикрытый полотенцем, и записка лежит сверху: «Будешь уходить, захлопни дверь». На тумбочке возле кровати оставлены паспорта – советский и заграничный. Открыл, посмотрел – на одно имя: Серебрякова Анастасия Всеволодовна. Старше меня на три года – отметил. Душ принял. Вино выпил. Оделся. Ушёл.
Заявляюсь через несколько дней – уходил когда, запомнил адрес. Звоню, стучу – не открывает. Выглядывает из дверей своей квартиры соседка по площадке и говорит: «Не звоните. Её нет. В морге. Она выбросилась из окна. Муж приедет из Египта – хоронить будут. На Серафимовском». – «Ого – с девятого-то этажа…» – подумал только.
Никак тогда событие это на меня, помню, не подействовало, никак на жизнь мою не повлияло – будто во сне со мной случилось – вне законов времени, пространства и причинности. Таня не шла из сердца и ума – обосновалась там хозяйкой полноправной, ничто и никого другого близко не пуская.
Вроде и понимал, что не вернуть прежнего и отношения с ней, с Таней, уже не наладить, но как выйти из этого состояния – отчаяния и бессилия, – не знал; ходил – как без кожи. Страстно молился, но в церковь не заглядывал. Просил, просил – не исполнялось – не на добро-то.
Заперся как-то у себя в дворницкой комнате. Дождь лил на улице, хлестал в окно порывами – и днём, и ночью – давно начался и никогда, казалось, не закончится. Что солнце есть, уже забылось. Голубь, больной, наверное, мок на карнизе подоконника, нахохлившись, потом куда-то улетел – не видно стало, может – упал на дно двора-колодца. На кухне радио бубнило – о наводнении, чаще всего. Метроном – ночной и утренний. Сел я на диван, в стену упёрся тесно теменем, словно в утробе, – узкий проход между диваном и стеной. Пробыл так почти сутки, изредка лишь и ненадолго, как лунатик, покидая своё место. Выпил, не закусывая, литровую бутылку водки. «Столичную».
И тогда что-то изменилось – вдруг осознал среди кромешного – как осенило, что день Таню не видел, не слышал и не знаю, с кем она, где и что сейчас с ней происходит, но не умер. И двое, трое суток после, четверо – живой. И до сих пор вот.
Это как бросить курить – самые трудные первые три дня.
Потом уехал в экспедицию, пробродил месяц по новгородской земле в археологической разведке, слетал на две недели в Ялань – время и вылечило; стал вспоминать Таню спокойно – сердце уже не заходилось, как от утраты неизбывной.
Только не вылечило это – и по сей день мучает загубленная по моему немому согласию жизнь.
Не вернёшься, не исправишь, хоть сам иди туда – за нею, не появившейся на свет хотя бы только для того, чтобы крикнуть, объявить мне и Богу: вот, мол, и я – Анастасия. Не появилась и не крикнула. Чуть зародилась и утратилась. Скукоживаюсь до сих пор, как только вспомню.
Не забываю.
Перешла Таня с дневного на заочное. На факультете стала бывать редко. Но мы и там с ней не встречались. Её подружка рассказала мне, что ей, Тане, вскоре после аборта, приснился Сатана, и она, подавленная его явленной ей во сне потрясающей мерзостью, на следующий же день отправилась во Князь-Владимирский собор и покрестилась.
Где она теперь, не знаю. Кто-то говорил, что вышла замуж за престарелого иностранца и
