Потянулся Гриша и задвинул, не вставая, занавеску.
Прошёл мимо дома кто-то. Полаяли на него собаки.
– Вот на медведя так же лают… как на человека, – говорит Гриша.
– Ну, – говорю. – Как на медведя. Дядя мой, Иван Дмитриевич, – говорю, вспомнив, – к медведю в берлогу врывался. Пожалуй, что – не трезвый.
– Слышал, – говорит Гриша. – Дядька твой, другой, рассказывал. Мы как-то осень с ним охотились. Ох, и хитрушшый.
– А-а, дядя Петя. Они вместе. Только уж тот, Петро, снаружи оставался, стоял с заряженным ружьём и со взведёнными курками.
– У-у, – говорит Гриша. – Рысковый, видно, был мужик.
– За языком ходил, служил в разведке, – говорю. – Полный Кавалер Славы. Был. Царство Небесное.
Об этом, ещё о том да о другом поговорили. И дядю Петю Шадрина не раз ещё упомянули. И об охоте, о рыбалке. Но обо всём не пересудишь – всё время требует. А время – не хлеб – между всеми, всем ли не поделишь.
Стал домой я собираться.
– Пора, – говорю.
– Сиди, – говорит Гриша. – Чё тебе там, дома, делать?
– Ушёл, – говорю, – и дверь не заложил.
– Да кто там чё… Чайку попьём вон.
– Нет, – говорю. – Пойду. Протопить надо, а то ночью замёрзну… Чаю попью – не усну после – действует.
– У меня с травами, – говорит Гриша, – и с шипнягом… со цветом, с ягодами… пользительно.
– Нет, – говорю, – спасибо.
– Ну, как знашь, – говорит Гриша. И говорит: – А я на пенсию собрался.
– А что так рано, почему?
– У нас же так, как на военке: год за два.
– Ах да, в пожарке-то, и точно.
– Выйду – отметим.
– Ну – тогда уж!
Проводил меня Гриша за ворота.
Полюбовались мы с ним развернувшимся под Большой Медведицей над ельником северным ленточным сиянием. На мороз, на оттепель ли – погадали. Согласились: на мороз, мол.
Попрощались в надежде, что до скорой встречи.
Домой возвращаюсь.
Небо чёрное на юге – не цветное. В звёздах – как в наградах – Кавалер Славы.
Думаю:
Господи, не было у Тебя во мне необходимости, и без меня Полный и Вседостаточный, но призвал Ты меня, не спрашивая, хочу я этого или не хочу, быть. Чтобы показать мне мир, который Ты создал, и спросить у меня после: хорошо ли? Есть я. Подтверждаю: хорошо, – с восторгом подтверждаю. Но почему Ты призвал Флору, глухонемую от рождения? Она-то – ладно. Ну а дочь её – уродца? Не говорить, не видеть и не слышать. Не постигаю, Господи, умом евклидовым своим не постигаю. Но преклоняю голову пред Тайной – Милость Твою мне не осмыслить. Может – от мира её душу так отгородил?
Проходил место – пустое теперь, как в десне, когда зуб из неё выдернут, сам ли он выпадет, с занесённой сейчас снегом ямой от бывшего подполья, – где дом стоял, в котором Флора у старухи Гринчучихи приютилась, Флора и вспомнилась. Была она не из яланских. Ссыльная, не знаю, и откуда. С Поволжья вроде. Не говорила-то, а только мыкала, было и не понять, может, и – немка, не только по речевому недостатку, но и – по национальности. С дочкой уже приехала. Мне было лет семь-восемь, помню, а девочке этой четырнадцать или пятнадцать, но казалась она мне, когда видел её иногда в окне Гринчучихиного дома, уткнувшейся большим и выпуклым лбом или лысым теменем в стекло, маленькой, ссохшейся старушкой со слипшимися на глазах от гноя веками. Лёд на Кеми тогда только стал, укутала Флора свою дочку во что попало, в тряпьё всякое, посадила на санки и повезла на речку по льду покатать. Ближе к шивере лёд под ними проломился, и они на наших глазах утонули. Никто из нас бы и спасти не смог их, да и взрослых рядом не было. Нашли утопленниц уже следующим летом, прибитыми у яра под берег, – нырял кто-то из мальчишек и разглядел. Флора санки с дочкой крепко обнимала. Похоронили их в одну могилу на кладбище, но с краю – немкой была она, выходит, точно. Крест, говорят, стоял не православный. Могилу не найти теперь – много раз земля вокруг оси своей за это время обернулась – так и сровнялась.
И Гринчучиху – ту почти уже не помню. Помню, считал её старухой древней, а было ей тогда лет пятьдесят всего, не больше.
Иду домой, а там никого, думаю, никто не ждёт меня, никто не встретит. Так и не могу к этому пока привыкнуть – угнетает. Когда уж научусь жить без этого? И научусь ли? И вдруг представилось – на фоне неба будто проявилось: открываю в дом дверь и вижу: сидят за столом отец и мать, в праздничных белых одеждах, положив руки на чистую белую скатерть, не говорят ничего, но смотрят на меня с любовью, и мне почувствовалось вдруг живое их присутствие. Тут же подумалось, что переходим мы, а не уходим. Так как укорены не на пустом и не во времени, а – в Вечности. Просто, созрев, меняем место пребывания. Ведь и утрата – это обретение.
Иду. Думаю:
Они, и дядя Петя Шадрин, и мои мать с отцом, и многие, кого я хорошо знал и о ком храню добрую память, не напрасно прожили, и тут их, Господи, любили. Узнай Ты это от меня.
Подступил к дому. Темно в окнах. В куржаке на стёклах только звёзды отражаются – как вкрученные в него, толстый куржак, саморезы.
Нет, вижу, дыма над трубой.
Открыл ворота. Осыпало крыльцо изморозью – матово. На нём сорока только за день находила – и что тут шарилась?
Вошёл в дом. Но всё равно там – пусто-пусто. Не так уже, не до отчаяния: со мной они, отец и мать, и мои бабушки и дедушки – присутствуют и мне уныть не позволяют, обнадёживают.
Затопил печь. Поставил на плиту чайник. Сел на мамину табуретку около, жду, когда закипит.
Представилась мне комната просторная, с дощатым, синим, заляпанным разноцветными красками полом. Мастерская. На столе – недописанный Образ. Богородица со скрещёнными на груди руками. Без Младенца. Она, Молчунья, величает так икону: «Умиление». Я называю: «Укорение». С укором смотрит на меня всегда, когда я там, – поэтому. Три окна. Одно из них распахнуто настежь. Пахнет смолою тополиной. Внизу, в песочнице, играют дети. Слышу их, но вниз, перевесившись через подоконник, не заглядываю. Смотрю на высокое ещё солнце, разбитое на острые лучи в кроне переросшего дом дерева. Звучит музыка. Саксофон. Скоро должна прийти она, Молчунья. Знаю, что – опоздает. Но хорошо мне, хорошо, потому что – хоть и опаздывает, но я уверен, что – придёт.
Зашумел чайник. Сдвинул я его
