Он свернул под арку и, остановившись у собственного парадного, полез в карман в поисках ключей. В том полисе, где он родился, где не было ни свинцового моря, ни безнадежного, как плач вдовы, ночного ветра, парадные назывались подъездами. Подъезд номер три, третий этаж. На третьем этаже тепло светилось окно. Окно его квартиры. Окно, за которым не осталось ни капли тепла.
Бросив поиски – забыл ключи в канцелярии, что ли? – он отошел на пять шагов и уткнулся задниками ботинок в поребрик. В его родном полисе их звали бордюрами. Перешагнув через бордюр, благополучно миновав скрытые в траве подарки собачников, преодолел невысокую ограду, отделявшую детскую площадку от остальной части мира, и уселся на мокрые качели. Смотрел вверх, на светящееся окно. Медленно тянул водку из пластикового стаканчика. Думал, как всегда, о Марине, хотя думать о Марине под эту водку из чекушки на одного было нехорошо, неверно – как будто поминал и пил на поминках. Или на могиле. Да, так верней – на поминках пьют с живыми, на могиле – с мертвыми. Но Марина не умерла, не умерла, не…
Они жили в одном доме и учились в одном классе гимназии, но подойти к Марине он решился лишь на последнем звонке. Точнее, это было на борту теплоходика, плывшего по реке с именем полиса – хотя, может, это полис назвали в честь реки, – далеко, далеко от здешних слоистых туч и вечного дождя. В мире зеленых листьев, солнечного света и набирающей силу майской жары. Одноклассники резвились напропалую – кто-то потихоньку разливал пунш, кто-то танцевал, кто-то делал вид, будто готов сигануть через борт. Учителя угрюмо и целенаправленно напивались в салоне. В общем, все веселились как могли, и только она стояла одна. У поручней, стояла и смотрела – не на реку и не на проплывающие мимо ветки кленов, а неизвестно куда. И только ее огромное, совершенно замкнутое в себе одиночество заставило его решиться. Странно. Остальных ее одиночество отталкивало, настолько, что самые отвязные парни обходили эту тонкую темноволосую девушку стороной. А его – притягивало. Парадокс. Или нет, или одна из рано развившихся сторон его дара, который, по сути, тоже – тяга к пустоте, к стране теней? Теперь не узнать. Может, и в этот полис призраков, прихлопнутый низким небом, он отправился учиться потому, что здесь все напоминало мир за чертой. Островок Элисиума в море живых. Горстка праха на праздничном столе. Но именно здесь они стали счастливы.
…Позже оказалось, что у нее есть масса категоричных высказываний. Например, «предательство не прощается». Или «любовь не терпит жалости». Но он оставил то, что лежало на третьем этаже в теплом свете лампы, под присмотром сиделки не из жалости. Всем, и в первую очередь сотрудникам Танатоса, следовало сдавать тела обнулившихся в сомахранилище. Для последующего подселения достойных кандидатов из числа особо выдающихся психосов. Но будь там хоть царица Савская, плевать. Он выбил разрешение оставить Марину дома у самого Проводника, и коллеги долго после этого бросали на него косые взгляды. Бросали и недобрасывали. Одиночество, всегда лежавшее на плечах Марины словно мантия или саван, передалось, казалось, ему. Отделяло. Оберегало. И почти грело, как, вероятно, гниющая мякоть греет перезревший плод. «Она была полна своею смертью». А он, вероятно, был полон смертью Марины, хотя нет, не смертью. Исчезновением. Уходом. Уходом куда? Он нашел бы ее и в мире живых, надумай она подселиться в чье-то тело, и в царстве теней. Но ее не было ни там, ни там. «Обнуление» означало, что психос стерся бесследно, растворился, что его больше не существует. Такое случалось, но редко. Такое умели делать немногие. В первые полгода он поднял на уши весь отдел психоцида – с нулевым результатом. Нулевым. Смешно.
Пора было идти. Он чувствовал, что продрог, не телом чувствовал, а таким же продрогшим разумом. И плащ промок. И в ботинки медленно набиралась вода, словно переполненный влагой песок детской площадки начал выдавать всю эту дождевую воду обратно. Словно потела сама земля, землю била лихорадка, проступая холодной влагой на коже. Так Тартар потел преступными психосами, так разверзлись хляби небесные, и прорвался проклятый Элисиум. Дурацкие мысли. Дурацкие мысли. Это просто Апокалипсис, откровение, реальность, с которой за шестьдесят с лишним лет пора бы уже свыкнуться. Он родился в ней. Он и не знал другого мира. Он был прямым ее порождением, психопомпом, цербером, экзорцистом, одним из лучших в Академии, в этом полисе, а значит, и во всем мире.
Он приподнялся, но в последнюю секунду перед тем, как покинуть площадку и начать вызванивать сиделку в домофон, вспомнил кое о чем. В больном свете фонаря достал из кармана колоду карт. Вытянул случайную. И опять выпала Трехтелая, на сей раз – в ипостаси Лучницы. Прищурившись, глянул вверх, но сплошные белесые тучи затянули небо, скрывая светлый лик Темной Госпожи.
Надо было решаться.
* * *В шесть утра тебя будит телефонный звонок. За окном висит предрассветная хмарь, дождь сменился туманом. Телефон на прикроватной
