– Кукарача, – надсаживался Шатун, – Кукарача, давай срочно в орудие!
Почему в орудие, там же место Жулана? Хотя все равно ходовая в хлам, в бою не починить, поймали-таки на развороте фугасом!
Кукарача скользнул по танку – двигатель сдох, расколот блок цилиндров, броня – от борта до борта, похоже, подкалиберным попали, башня тоже побита, но ворочается, хотя и с натугой, погон клинит. Орудие – орудие в порядке, и в укладке четыре снаряда, три бронебойных и осколочно-фугасный. Ладно хоть не горим, но это временно. Главный экипаж… Люди, скорее всего, убиты, а если и ранены, то все равно не бойцы. Отвоевался, похоже, наш «Эмчи»! Ведь воюют-то люди, а людей больше нет.
Но есть гремлины! А война – это работа, которую так или иначе нужно сделать.
– В орудие! – яростно прохрипел Злыдень. – Шевелись, немочь американская!
– А вы? – начал было гремлин.
– А мы теперь снарядные! – зло громыхнул Шатун. – Три бронебойных и один ОФ. Вон Дубок у нас осколочно-фугасный, остальные бронебойные.
Лешачок как-то по-детски виновато улыбнулся и развел руками-веточками. Мол, виноват, не выпало мне бронебойным, а жаль!
– А почему я? – спросил Кукарача. – Вон Дубок, он самый молодой, а я уж с вами…
– Разговорчики! – оборвал его Шатун, но пояснил: – Дубок не справится, он с железом не шибко дружит.
Кукарача на миг зажмурился и нырнул в орудие. Стало горячо и душно, гидроамортизатор откатника истекал вонючим масляным потом, в стволе свербело от пороховой гари.
– Оптика разбита, наводи по стволу, – услышал он. – Затвор!
– Ты знай себе наводи, а мы уж как-нибудь попадем! – прорезался Жулан. – Давай шевели затвором. Ну!
Кукарача сдвинул затворный клин, почувствовал, как в казеннике лязгнуло и потяжелело, потом мягко клацнуло, и затвор закрылся. Гремлин с натугой довернул колпак и скорректировал вертикаль, поймав в зубчатый кружок дульного среза маленькую коробочку далекой цели.
– Огонь! – скомандовал он сам себе и ударил бойком по капсюлю.
В глаза плеснуло пламя, а нутро обожгло так, что Кукарача чуть было не заорал в голос, но сдержался. Болезненно охнул откатник, потом затвор снова лязгнул, выхаркнув на пол горячую латунную гильзу, зло воняющую пороховой гарью.
«Прощай, Жулан, – подумал Кукарача, – глядя через дрожащее красноватое марево, как вражеский танк дернулся, бессильно уронил пушку и задымился».
– Заряжай! – раздалось из боеукладки.
И снова в камору лег снаряд.
«Кто бы это мог быть? – подумал гремлин. – Хотя какая теперь разница!»
– Наводи, сопля атлантическая, уснул, что ли? Крутись давай, шестеренка пятеренчатая!
«Злыдень, – понял Кукарача, – конечно же, Злыдень».
Он поймал дергающимся стволом новую цель и выстрелил.
«Бу-у-у!» – длинно разнеслось над полем, и угловатый вражеский танк взорвался, высоко подбросив башню. Видно, Злыдень изловчился влепиться в боеукладку. И не стало Злыдня.
Потом не стало и Шатуна. Танк, в который он угодил, не загорелся и даже не задымил, а просто замер, и почему-то сразу стало ясно, что танк убит. И все, кто в нем был, тоже. Аккуратистом был Шатун по жизни, таким и остался.
– У меня бронепробиваемость плохая, – ерзая в каморе, стеснительно пожаловался Дубок. – И вообще переживаю я, вдруг промахнусь? Так что я лучше по ходовой ударю, можно?
Кукарача сглотнул, в горле встал комок. «Не могу я так, – думал он, – это неправильно, почему я остался? Хотя это ненадолго…»
– Прощай, Дубок, – сожженным голосом прохрипел он, – прощай!
И выстрелил.
Над чужим танком выросло косматое дерево взрыва. Кукарача видел, как из развороченной ходовой вражеского танка вывалился здоровенный, почти квадратный панцерцверг, одетый в дымящуюся черную кожу. Он попытался запихнуть на место вывалившиеся катки, потом махнул лапой и снова нырнул в танк. Башня стала медленно разворачиваться, шевельнула стволом, выцеливая «Шерман».
«88 миллиметров, – отстраненно подумал Кукарача. – Ну, вот и я, парни. Вот и я!»
7
– А потом я оказался на свалке. – Гремлин печально посмотрел на опустевшую фляжку, уже вторую за сегодняшний вечер, покосился на меня, но я сделал вид, что не заметил. Искать магазин мне не хотелось, да и ноги все-таки побаливали. Не ходок я теперь по магазинам!
Кукарача вздохнул, но настаивать не решился и продолжил:
– Отправили, короче, нас с «Эмчи» на переплавку. Удивительно, но танк в том памятном бою не сгорел, только и ремонтировать нас с «Шерманом» было себе дороже, да и своих танков русские к тому времени понаделали достаточно.
Гремлин грустно улыбнулся, губы у него были коричневые, в серых старческих пятнышках, а щетина на морде совершенно седая, словно жухлую траву побило ранним морозом.
– Ну и народец проживает на российских свалках! Не то психи, не то гении, но философствовать горазд каждый, причем на свой манер. А уж какую гадость пьют! Но об этом как-нибудь потом…
Вот когда приехали бывшие союзники, земляки-американцы, и пустили под пресс тысячи вполне работоспособных «Студебеккеров» вместе со служившими на этих грузовиках гремлинами, мне стало как-то не по себе. Одно дело погибнуть в бою или даже кончить свои дни вместе с полумертвым танком в мартене, а другое – вот так… Неужели в России этим «Студебеккерам» не нашлось бы дела? Война кончилась, наступил мир, но что-то сломалось в людях и гремлинах.
Но я в мартен так и не попал, потому что нежданно-негаданно забрали меня в Музей бронетанковой техники, что в Кубинке, под Москвой. В тамошних мастерских меня немного подлатали, в основном так, для вида, и определили в ангар с советской бронетехникой, правда, потом перевели к американцам, у них там с британцами ангар общий.
Кукарача помолчал, потом извлек откуда-то банджо, тронул корявыми пальцами невесело прошелестевшие струны, но играть не стал и тихо спросил:
– Что, мы теперь и вправду враги?
Я промолчал, не зная, что и сказать.
– А ведь меня обратно в Америку забирают, – вздохнув, сообщил гремлин. – Какой-то коллекционер «Эмчи» мой купил за большие доллары. Говорят, там меня подремонтируют, поставят на гусеницы, так что я еще, может быть, потопчу землю.
– Потопчешь, – согласился я. – Сейчас модно реставрировать старую технику, наверное, люди хотят вспомнить, что когда-то они были другими.
– Может быть, – не стал спорить Кукарача, – все может быть. Хорошо бы, если так.
Мы помолчали.
– Ну, мне пора! – Я поднялся, прибрал пустую посуду, огляделся в поисках урны, не обнаружил и сунул фляжки в сумку. Мне действительно было пора, праздничный вечер кончился, рухнул в безалаберную весеннюю ночь и радостно утонул в ней. Со стороны эстрады доносились какие-то совсем уж нечеловеческие вопли артистов, а может быть, празднующих. Я вздохнул, выпито было все-таки немало, а мне еще топать до остановки и топать.
– Прощай, человек, – сказал
