Психопаты шутят. Антология черного юмора

прыг на баул, спустился на тычину[56], да как вопьется в клешню!Я взвыл, как белуга – и, конечно, не сразу сообразил, что, коли клешню-то он мне оттяпал, то ракитка уже ничем не держит. Потянул чашкой[57] – и точно, тут же рухнул вниз – прямо на эклер[58], но он, вместо того, чтобы прыснуть[59], сиганул мне в баул. Ужасно нелюбовно[60] получилось! А он знай себе сияет[61], ума не приложу, как его уфилософствовать[62].Тут меня долбануло[63] – надо ж быть таким дырявым[64], чтобы сразу не додуматься. Я принялся сажать цветы[65], и после парочки увесистых тюльпанов[66] эклер показался у меня из сопла[67] – поет, черт его дери, орет во весь голос, хуже сточной канавы.Ну я, недолго думая, хватаю его за телегу, и, потужившись воплей[68] десять-пятнадцать, вытащил-таки. Этот, только почуял свободу, мгновенно дал тёку[69]. Мне, правда, не до него было: дико шумело в деревяшке[70] – дед[71] свидетель, два прибора[72] в весельчаке[73] ни крошки не было. Клешни как воздухом надуты[74], у меня так всегда бывает, если долго не забиваться[75], так что не прошел я и десяти затяжек, как расплавился[76] и тут же повис[77]. Всплыл[78] я, только как почувствовала, что ягоды[79] стучат мне по телеге.Бог ты мой, вот это спустил![80]Тут, словно по шлепку[81], вскоре выглянула горелка[82]. Рассаливалось[83], а поскольку на дворе стояло лето, то она вскоре должны была очутиться прямо надо мной. И верно – только, казалось, выглянула слева, а уже катится ко мне во всю прыть. Воплей через пять горелка торчала уже у меня меж ног; ботве[84] моей только этого было и надо.Слушай сюда, крендель[85], – слаще я в жизни ничего не пробовал! Словно тоньку[86] какую выделываешь ногами, все так и тончит[87] внутри. Никогда даже поголовить[88] не мог, что так бывает. Ну все, со штанцами-то[89] теперь покончено, ей-ей! Вы просто представить себе не можете, что это такое!Горелка тем временем скрылась за одной из оставшихся у меня ракиток.Я чувствовал, как весь постепенно нарастаю[90] тонькой, и так тончил соломку[91] за соломкой, в полном одиночестве. Потом рванул было за горелкой, вернувшейся уже на свое обычное место в шляпе[92], но через пару воплей сообразил, что так далеко мне не забраться. Со всего размаху рухнул я обратно на кучку, да так сильно, что зарылся по самую телегу. Ну это ничего – наверху шально[93]было, а в кучке и подавно.Когда я вновь оказался на поверхности, то увидел, что нарос лебедем в огромном бумажнике[94] – колечки[95] так и стелятся по ветру. На кучке же стоял огромный золотник[96] при полной нищете[97]. Он махнул мне подносом[98] и проорал: «Эй, Лоэнгрин! Двигай на смычку!» ‹…›

Три вишни и сардинка

То, что покажется из зернового поля, редко сравнимо с глиняным горшком водыа пожиратель царских тронов не всегда напоминает пышность спального вагонагде полыхающие извилины мозговупруго рвутся из мимозовых дождейони вздымаются как юбка танцовщицы обнажающей подвязкуа значит зритель спрятавшись за горным артишоком может улыбаясь точно дуб…секрет известенон тотчас наполняет загородные поместьятам где растут одни предупрежденья об опасности пожарапохожие на женское бельеа значит как уже я говорилтот зритель с головою точно частокол настурцийспособен разобрать мощенье мостовойв руке держа лишь вывеску борделяно будь у него зонтик что отнял он как-то у ребенка вывешенного под окно за ушии с ребрами изогнутыми как ресницы той красоткион бы вздохнул свободно точно баритон весь в сухаряхкоторый охраняет поле пересохшей вишнипосле того как лопнул громко почечный корсетчье семяневидимое в тени кинозаладостанет до трамвайных рельсов на которых таки не бывала сернапохожих на дымящиеся кости трупа улыбкой распоровшего проспекттам семянахмурив брови будто шина продырявлена мальчишкойили обрадовавшись точно в бойню превратившийся приходчитает на страницах припозднившейся газетычто борода заслуженного ветерана многих войниспользуется его внуками как вечное пероони напоминают мне неуловимоо той рекламе шоколада обещавшей покупателям награду.Меж тем великая борьба угля с помощниками кочегаразакончиться грозит победой звезд морскихчто зубы чистят свечкой из листов смородинглаза закрывну вылитый вулкан следящий за теченьем своей спермы от суши к океануему нет дела до погибших в лаве скорпионовон жаждет смерти тысяч бабкиных грудей и даже железнодорожных семафоровкоторые окалиной осядут на перинахточно кусты малины заходивших ходуномИ покрасневшие глаза от злоупотребления арбузомувидят в облаках усов как словно хоботы слонов грудастых прям посередь Великого Поста запрыгали замочные отверстия из плюшастуча улыбчиво ногамии нервно дергая рукаминемного смахиваяправда все же издалекана лихорадочные пляски Нилану там, где танец родился Святого Виттав великолепной скорлупе кокосагорчащего намного хуже чем иной пинок под зада скорлупа должна была взойти над грядками тюльпанов и гигантских репскрещенных точно клятвенные шпагив свете луны что спряталась в горшке от старого варенья уже опустошенном саранчойи заменить способного гондолуона плывет под чихами гребцовбыстрее мухоловки обнажающей татуировки точно римский папа в римской бане там где лечатсветящиеся бородавки растущие внутри замшелых знаменитых череповты проглоти глубокий вздохприкидывающийся молочной ваннойпокрытой зыбью точно белое руноа иногда скотиной толстокожеймечтающей о старом кружевекак грезит о ночном сиянье твой стручок фасоли

Жак Риго (1899–1929)

«Стоицизм, – писал Бодлер, – это религия, в которой есть лишь одно таинство: самоубийство!» Хотя самоубийство действительно довольно рано стало для Жака Риго единственно возможным таинством, стоицизм совершенно не подходит ему в качестве религии. Смирение вряд ли можно причислить к его сильным сторонам: нестерпимым страданием была для него не только собственно боль, но даже отсутствие наслаждения. Риго все время словно разрывался между абсолютным, неприкрытым эгоизмом и совершенно естественной, непринужденной щедростью, граничащей с расточительностью высшей пробы – постоянной готовностью предложить свою собственную жизнь, бросить ее, не раздумывая, на любую чашу весов, будь то «за» или «против». Высший дар, который преподносит нам жизнь, – это свобода оставить ее в любую минуту, свобода пусть по большей части и теоретическая, но которую, наверное, все же стоит завоевать ценою беспощадной борьбы с самим духом трусости и теми ловушками, в которые загоняет нас нами же придуманная необходимость, слишком уж туманно и неубедительно связанная с необходимостью вселенской. К двадцати годам Жак Риго окончательно вынес себе смертный