И я опять ревниво оглядел его, ощупывая его глазами, превозмогая ужас и оторопь. И снова сказал:
— Нет, ты — демон!
Он почти закричал:
— Я — ангел. Демон пытался совратить Спасителя и Господа нашего в тяжкие ночи Его искушений, а я пел вместе с другими, пел в светлую ночь Его рождения: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!»[2] И я не изменил и до сего дня этой великой мечте. Как смеешь называть меня демоном? Ты!
Он глядел на меня с такой бесконечной скорбью и с таким бесконечным негодованием, и пламя меча его колебалось, бросая вокруг него зеленоватый круг, как свет, упавший от молнии в непогодную ночь.
— А если ты — ангел, — с трудом выговорил я, — так почему твои крылья и твои ризы темны, серы, как сумерки, и где целомудренная безмятежность твоих очей? О да! В твоих глазах ужас, скорбь и негодование!
— Безмятежность моих очей я возвратил Господу Богу в ту ночь, в ту памятную ночь! — почти закричал ангел с резким жестом.
— В ту ночь, — повторил я, опуская голову. — В ту ночь…
— В ту самую ночь, — повторил и ангел почти надменно, — целомудренная безмятежность показалась мне ненужной игрушкой, лишней прихотью, в ту самую ночь. И я возвратил ее Вседержителю… Возвратил. Слышишь? Понимаешь?
Я еще раз оглядел его, содрогаясь от волнения, и тут, как будто, я стал понимать его. И я все глядел на него, притихнув в своем кресле. А он вырисовывался передо мной такой прекрасный, и такой гневный, и такой негодующий!
Глухо он проговорил:
— Я почел более справедливым отказаться от собственного блаженства, нежели оставаться в бездействии в дни великих поруганий любви! А тебе все еще нужна моя безмятежность? Зачем? На что?
Он облил меня с головы до ног таким высокомерным презрением, что сердце зажглось во мне, и передо мной осветились внезапно все глубины и тайны. Я встал с кресла, услышав знакомый трепет в пальцах, и сделал первый робкий шаг к натянутому холсту. Вот туда.
— В ту ночь, в ту ночь, — между тем, простонал ангел, — знаешь ли ты, что происходило в ту ночь перед престолом Вседержителя? В ту ночь великих поруганий Любви? Ведь тогда все несметные легионы ангелов были готовы ежеминутно пасть на землю.
И когда стон изнемогшей любви коснулся неба, и когда небеса услышали: «Отче Мой, за что Ты оставил Меня!» — бесчисленные копья заколебались в руках ангелов, как лес молний, и планеты на мгновение содрогнулись, готовые смешаться, нарушив тяготение, в первобытном хаосе. А перед престолом Вседержителя на одну минуту пронеслось уже ледяное дыхание смерти.
А из моих уст вырвался громовой возглас:
— Бунт ангелов!
— Но легионы не выдержали, — продолжал ангел, — и пали ниц перед верховным престолом, будто раздавленные единым взглядом Вседержителя, как железной пятой. И, содрогаясь в мучениях, исторгая от себя святые слова святой песни, как крики мучений, они запели:
— Благоутробный и милостивый Боже, испытуяй сердца и утробы и тайная человеческая ведый Един![3]
Так пели ангелы, и слезы падали из их глаз как молнии. А я, с десятком других, мне подобных, остался верен себе и пал на землю, чтобы стать — отгадай, кем?
— Ангел замолчал и точно потух, — продолжал Новосельцев, — а я бросился к холсту, и с натуры, верите ли, с натуры стал зачерчивать излом его бровей и губ, поворот его головы, его фигуры, позу, форму меча. А после, — вы об этом слышали в намеках? — я два месяца пролежал в клинике для нервнобольных… попросту, сумасшедших. Вы слышали?
Художник замолчал, устало опустился в кресло, немощно согнулся, как старик, и из его глаз медленно выползли две слезы.
Однако мы еще целый час любовались его картиной, затем с благодарностью пожали благодатную руку художника и тихо, как храм, покинули его мастерскую.
Человек, которому 1900 лет
Эти странные записки попали в мои руки случайно. Откуда, как, — не все ли это равно? Вот эти записки.
…Мне 1900 лет. 1900 лет! 1900 лет позора, ужасов, тьмы. И только одно светлое, бесконечно чистое видение за все 1900 лет! 1900 лет — сколько воспоминаний… О, моя голова разрывается под их ужасным прибоем! Вы слышите свирепый вой урагана? Это мои воспоминания.
Радуйся, Царь иудейский! Князь не от мира сего! Исторгший копье из рук мира! Ты, рожденный в яслях!..Кто это поет? Это поют мои воспоминания. Ага, вы меня узнали! Вы узнали священные буквы «S.P.Q.R.»[4] на моем значке? Да! Я римский легионер. Я копье мира.
Исторгший копье из рук мира!Но вы зовете меня жалким безумцем. За что? Почему? Впрочем, я не оспариваю вас. Я был таким же человеком, как и вы, и не сидел, как сижу теперь, в этой проклятой келье. У меня были дети, жена, мать. Но в ту минуту, как я внезапно вспомнил все ужасы прожитых мною 1900 лет, — в ту минуту, быть может, мой мозг затмился. И это мешает ясности моих воспоминаний. Но все же самые ужасные моменты вырисовываются в моей памяти с удивительной выпуклостью! Хотите, я расскажу вам кое-что? Но кто же такой я? Чем я был до того момента, в который я возродился, под наплывом воспоминаний, в римского легионера? Слушайте, слушайте!
По происхождению, со стороны отца, я — русский. Но моя бабушка со стороны матери принадлежала к древнейшей итальянской фамилии, впрочем, совершенно обрусевшей. Мы все знали об этом. И мы все знали о том, что среди многочисленных членов этой древней фамилии иные были рождены с красным пятном на горле, несколько ниже и левее кадыка. Клеймились этим ужасным клеймом цвета запекшейся крови только мальчики, и притом один из каждого поколения. И судьба всех этих клейменных всегда была совершенно одинакова. Они кончали су-ма-сше-стви-ем.
Религиозным сумасшествием. Почему сумасшествием? Почему религиозным? Может быть, и их мозг не выдерживал свирепого прибоя воспоминаний?
Я родился
