Однако это не меняет того факта, что одним из них все-таки был Герман Капелин. Но ему об этом знать не требуется.
– Так, питание детям и питание маме мы взяли, что-нибудь еще? Пойдемте, Лиза, я отвезу вас домой.
– Да тут два шага, – засопротивлялась я, но так вяло, что Капелин даже не стал обращать на это внимание.
– Похолодало-то как, заметили? Под Новый год была холодная слякоть, а теперь прямо натуральные крещенские морозы. Февраль будет еще хуже, я думаю, – говорил он, возвышаясь над очередью в кассу. Герман размахивал руками и был похож на мельницу. Надо же, как природа создала такое удивительное явление, как Капелин. – Лиза?
– Что?
– Вы смотрите на меня так, словно я медведь в цирке, и не реагируете на то, что я говорю. Так что немедленно поделитесь, о чем вы думали?
– О мельницах. И о вас. Как давно я вас не видела. Словно в машину времени попала.
– У вас тоже такое чувство?
– Ой, вы что же это делаете? – запоздало спохватилась я, когда Капелин одним движением руки – часами на запястье – оплатил все наши покупки.
– Ничего противозаконного, не понимаю, о чем вы, Лиза. Я вот еще конфет купил, вы, пожалуйста, передайте коробочку вашей маме и коробочку Фае. Надо бы вообще всех навестить, раз уж я вернулся. Как вы на это посмотрите?
– Замечательно! – соврала я. Отчего-то мне совсем не хотелось ни с кем делить Капелина, во всяком случае, пока.
– Оставьте мне ваши телефоны, явки и пароли. Непременно нужно всем увидеться, – настоял он, забрасывая пакеты в багажник своей темной, идеально чистой машины. Я чуть не уснула, попав с холодной улицы в теплый салон машины, мерцающий огоньками приборной панели. Тут играло что-то джазовое, тихое, тут пахло сосной, и сиденья были подогретыми – Герман, оказывается, завел машину еще до того, как мы вышли из магазина. Дистанционно, с пульта. Подумать только, а я ведь чуть не убежала от него. Я не хотела больше ездить на машинах. Шла бы сейчас по замороженным улицам. А теперь они проплывали за чуть затемненным стеклом автомобильного окна. Я подумала – что, если сейчас кто-то остановит нас, вытащит меня из салона, положит лицом на ледяной асфальт. И окажется, что Капелин – торговец оружием.
Нет, такое невозможно. Только не с ним, не с Германом Капелиным.
– Я позвоню, – пообещал он, останавливая машину у моего подъезда. «Я позвоню!» А я разве спрашивала о чем-то? – Эй, Лизавета, вы спите?
– Практически сплю, – согласилась я, пытаясь заставить себя выйти из теплой машины.
– Хотите, покатаю по району? У меня бензина много.
– Хватит до канадской границы? – улыбнулась я.
– Вы и это помните?
– Как вы разбили вазу?
– Это вы разбили вазу, – возмутился Капелин, укоризненно качая головой. – Неужели после стольких лет вы все еще будете настаивать, что она разбилась из-за меня?
– Вы просто забыли, какой человек – моя мама. Даже после стольких лет она за ту вазу меня укокошит. Так что ничего не знаю, вазу разбили вы, – заявила я с невозмутимым видом. – Что? Что это вы на меня так смотрите, Геро́й? Не нравится мне эта ваша улыбка.
– Я очень рад, что мы встретились, – сказал он с неожиданной теплотой в голосе. Так, что эта фраза прозвучала, словно он говорил очень всерьез. А затем он встал, вышел из машины и открыл мою дверь.
Майка встретила меня, как встречали ведьм в старой доброй Англии, – с вилами, факелами и священником. Майка была готова жечь и убивать. В роли священника рядом с ней стоял и хмурился Вовка. Впрочем, получив в руки коробку конфет (которую Герман купил для Файки), Вовка тут же сменил гнев на милость. Чего не сказать о Майке.
– Тебя где носило? – закричала она, швыряя мне на руки Василису. – Ты на фабрику ездила? Корову доила? Спятила? У меня там Костик сидит один. Может быть, уже даже не сидит, откуда я знаю.
– Это несправедливо! – воскликнула я, глядя на бушующую подругу.
– Ты считаешь? – возмутилась она, натягивая сапоги так быстро, как только могла. – Я согласна. Это несправедливо, в который раз меня вот так ловить и оставлять с детьми, когда у меня есть своя жизнь, свои планы. Мне завтра рано вставать, у меня утром до уроков пятиминутка у директора. А ты можешь спать хоть до обеда.
– У меня пропало молоко! – вспомнила я.
– Мне тебя жаль, конечно, – выпрямилась Майя. – Но у меня на личную жизнь осталась всего пара часов. Ты замужем. А я нет. И что тут справедливого?
– Ничего, – согласилась я.
Дверь захлопнулась, и я осталась один на один с моей несправедливостью, которую толком даже не могла осознать. Я только злилась. Я распаковала банку со смесью, повозилась с тем, чтобы высчитать количество смеси, которое было нужно Василисе по норме. Дочь набросилась на еду так, что мне стало мучительно стыдно. Ведь это даже не я, а Майка поняла, что у меня кончилось молоко.
Что же я за мать!
– Прости, прости, гусенок, – приговаривала я, придерживая бутылку, и так стало жалко себя, так жалко… Я думала об этом, пока не расплакалась. Вася к моему приступу совести отнеслась с возмутительным равнодушием, выдула бутылку и тут же отключилась блаженным сном праведника, добившегося гармонии с миром. Я так и сидела, держала ее на руках и плакала. Слезы были горячими и солеными, и мне вдруг захотелось орешков – тоже соленых. Несправедливо. Несправедливо все – такой вывод, ни на чем не основанный, ни к чему не привязанный. Несправедливо, что мой папа – талантливый ученый, великолепный учитель, удивительный человек – умер так рано, оставив нас с колючкой-сестрой и разбитой горем мамой. Несправедливо, что мама его забыла, но было бы еще хуже, если бы она не оправилась после его смерти. Несправедливо, что в машине Капелина было так уютно и хорошо, а моя жизнь – гора грязной посуды, отупляющая усталость, сжигающий страх, исчезнувший муж. Несправедливо, что мы встретились именно сегодня, когда я была такой страшной и ужасной в этой нелепой одежде. Несправедливо, что в моей жизни так и не появилось ничего того, о чем я мечтала в юности, когда все еще было впереди.
Несправедливоооо!
– Я не вспоминала о нем. Зачем он вернулся? Откуда вообще он вернулся? – спросила я у спящей дочери. Дочь не ответила, и
