Я вспомнил бесславно завершившуюся драку с чужаками, и, то ли от этих воспоминаний, то ли от прогремевшего в голове взрыва боли, застонал. Меня опустили на землю. Один из носильщиков, наклонившись, уставился мне в глаза. Я сфокусировал взгляд сначала на его лице, а потом глянул на небо, только неба не увидел, не увидел и зелёных крон — лишь полог белёсой, колышущейся на ветру паутины, натянутый на чёрные, будто обуглившиеся, ветви! Услужливая память ехидно напомнила, как на границе мёртвого леса заверещал дозиметр.
Раздался приказ:
— Встань!
Я встал, вернее, попытался. В голову стрельнул новый приступ боли, перед глазами завертелось. Пришлось, опустившись на четвереньки, пережидать эту круговерть.
Меня обступили чужаки: все как один, худющие, жилистые и длинные. Среди них есть и женщины. Что интересно: не очень-то они отличаются от мужчин. И фигурами похожи, и одежда одинаковая — если можно назвать одеждой короткие штанишки из линялых шкур. На ком-то меховые тапочки, а на ком-то лапти. Длинные волосы не подстрижены: или распущены, или собраны в пучок на затылке. Угадать возраст чужаков невозможно, ясно только, что едва ли кто-то из них видел, каким был мир до Катастрофы.
Всего дикарей шестеро, ещё один, вернее одна, лежит на самодельных носилках — нехитрая конструкция: четыре палки, две шкуры. На таком же точно приспособлении только что несли меня. Раненная чужачка, как раз-таки не похожа на остальных, кажется, она старше других, возможно, даже старше меня. Хотя дикарка высока и крепка, в ней нет отталкивающей худобы. Тело женщины неподвижно, лицо застыло, волосы слиплись от крови, красная струйка запеклась на виске. Худо чужачке. Судя по всему — очень худо! Вспомнился живой хруст после удара прикладом. М-да, нехорошо вышло. Чего уж теперь? Сама виновата. Зачем сзади-то нападать?
Отдохнул я на четвереньках, и снова попробовал встать. Мир опять завертелся, но гораздо медленнее, чем в первый раз; временами он делался чётким, а потом опять расплывался. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться рукой за ветку. Ладонь облепила мягкая паутина. Я брезгливо вытерся о куртку.
— Пойдёшь, не отстанешь? — спросил один из чужаков. — Осталось недолго.
Я кивнул, а сам подумал, что слова эти прозвучали немного угрожающе. Рука привычно потянулась к карману, за пистолетом, но память подсказала, что я, когда мы переправлялись через болото, положил его в рюкзак. Верно, там он до сих пор и лежит. Незадача!
Кстати, о рюкзаках: они сейчас, как и автоматы, за плечами у чужаков, а в руках у дикарей совсем уж неказистые приспособления — копья, если можно так назвать заострённые палки, да сучковатые жердины. В лесу с таким оружием не выжить, но эти ребята как-то ухитряются, и, похоже, имеют неплохие шансы пережить меня.
Эх! Тысячи лет люди выкарабкивались из каменного века, строили цивилизацию. А чтобы вновь одеться в шкуры и взять в руки палки хватило пары десятилетий. Вот безнадёга-то! Я так думаю, что за себя нужно бороться, как мы, в Посёлке. Будет толк или нет — посмотрим! А сделать копья — дело нехитрое, всегда успеем.
Мы плелись среди мёртвых деревьев. Навязчиво думалось о том, что если бы я добрался до «калаша», был бы шанс объяснить дикарям преимущества цивилизации. Колыхались белые занавеси, липли к одежде и волосам летающие в воздухе обрывки паутины, а потом, как-то сразу, мы оказались в нормальном, таком же, какой растёт возле Посёлка, лесу: солнечные лучики, пробившиеся сквозь кроны, ягодки-грибочки, цветочки-пчёлки-бабочки и прочая красота.
Шли мы не быстро, и я без труда успевал за чужаками. Никто не торопил, лишь изредка оборачивались, проверяли, не отстал ли? Думалось: нырну в кусты, только меня и видели, но думалось вскользь и не серьёзно. Какой смысл? Уйти не дадут. Им лес — дом родной, поймают, обязательно поймают. И хорошо, если так! А вдруг и ловить не станут? Сам я дорогу к Посёлку едва ли отыщу, значит: либо свихнусь в лесу от страха, либо мной пообедает голодная тварь, причём, одно не исключает другого…
Дикари не останавливались, я плёлся следом. Вдруг раненая закричала и забилась. Женщину бережно уложили на траву, один человек прижал её плечи к земле, второй навалился на ноги. У чужаков нашлась шишка дурмана, один из них её разжевал. Через минуту страдалице разжали челюсть, парень, припав к открытому рту, выцедил туда струйку вязкой зелёной слюны. Женщина сглотнула и расслабилась, веки закрылись. Прошло ещё немного времени, чужаки взяли носилки, и мы пошли дальше.
Вскоре я почувствовал себя настолько сносно, что в голове вновь появились мысли о побеге. Теперь это дело не казалось таким уж безнадёжным. Хуже, чем у чужаков, не будет! Или будет? Я так и этак прикидывал, почти решился, но опоздал.
За диким малинником открылась большая солнечная поляна. Я понял, что здесь и обитают дикари. Это место не похоже ни на Посёлок, ни на деревни, что я видел — уж очень неказистые строения вокруг: укрытые пожелтевшим сосновым лапником шалаши, малоприметные землянки, несколько кривобоких избушек, и всё это построено вразброс, нет ничего, похожего на улицы. А, главное, никакого, хотя бы дохленького, подобия Ограды! Плетень бы поставили, что ли! От зверья не спасёт, но хоть что-то будет. Не всерьёз же они надеются, что заросли малины и шиповника защитят от лесных тварей.
Вокруг нас образовалась небольшая толпа. Все смотрели на раненую женщину, а меня будто не замечали! Я бы понял, если бы они возмущались, бранились, угрожали, нет, молчат; вместо слов — непонятные жесты.
Чужаки расступились, и к нам подошёл седобородый дед. Он выделялся среди местных доходяг: молодое здоровое тело без выпирающих наружу рёбер и вздувшихся суставов, и старое, коричневое, порезанное глубокими морщинами лицо. Похоже, это и есть самый главный здешний авторитет, по крайней мере, смотрит на соплеменников так, будто перед ним не люди, а деревья, только деревья приходится обходить, а эти сами освобождают дорогу. Одет он, как и остальные, в меховые штанишки, к которым, в этом случае, прилагается такая же меховая душегрейка.
— Привели? — спросил седобородый.
— Да дядим, — протараторил один.
— С Настёной что, жива? — взгляд дядима остановился на покалеченной женщине.
— Да.
— Поторопитесь. Несли, что ли, зря?
Дядим ушёл,
