Степан замотался в одеяло с головой. А я продолжал ходить от стены к стене.
Пять шагов в одну сторону, пять в другую…
— Слушай, не маячь, — сказал Степан. Я прилёг на кровать. В ушах — будто колокол звенел, этот гул разогнал все мысли. Я пустой, меня выжали, высушили и выбросили. Сил нет, а лежать не могу, движение хоть немного скрадывает беспокойство и прогоняет озноб. На какое-то время я перестал воспринимать происходящее: после бессонных ночей одолела чёрная дрёма, и взбудораженный разум отключился. Только что я шагал от стены к стене, и вдруг оказалось, что приблизился вечер. Меж двумя этими точками во времени — пустота. Голову заполнила свинцовая тяжесть, озноб измучил тело, а во рту сделалось горько и сухо. Я встал и на ослабших ногах подошёл к двери.
— Дайте воды, — попросил я.
— Потерпишь, не помрёшь, — тут же откликнулись на просьбу, а потом раздался довольный гогот. Когда отсмеялись, сообщили: — Недолго тебе мучаться. Дождик, вроде, кончился. Значит, сейчас народ соберётся, тогда и пойдём.
— Это хорошо, — сказал Степан. — Устал ждать.
Я заколотил в дверь, ответа не последовало, и я вернулся на кровать. От окна сквозило, я, натянул так и не высохшую куртку, а поверх неё намотал одеяло. Дверь немного приоткрылась, в щель просунулась рука с кружкой воды.
— Эй, — позвал Мухомор, — если кто у двери, пусть отойдёт. Дурить не будете? Тогда я вас табачком угощу.
— Это по-людски, — обрадовался Степан. — Этого я не забуду. Ты, Михаил, доброе дело затеял. Заходи, не съедим.
— Эй, Мухомор, с ума сошёл, табак на жмуров переводишь? — раздался тот же голос.
— Тебе то что, Солёный? — огрызнулся Мухомор. — Не твоё отдаю, а своё. А со своим что хочу, то и делаю.
— Ну-ну. Ты, значит, добренький, а мы — дерьмецо? Посмотрим, что скажет Пасюк.
— Беги, стучи. Только не придумано закона, чтобы людей перед смертью мучить. Полагается им воду попить, да табачок покурить, вот и пусть.
И Мухомор зашёл в камеру.
— Трубка у меня одна. Я уж вам её раскурил, а вы сами решите, кто первый будет дымить, да пошустрее давайте, — барачник всё оставил на полу возле двери. — Ну, как накуритесь, постучите.
Я жадно схватил кружку, вода оказалась противная и тёплая. Может, из-за горечи во рту почудилось, что у неё гнилой привкус. Сделав несколько больших глотков, я передал кружку Степану. А тот дымил трубкой. Пусть курит, я пока не хочу. А водички бы ещё попил…
— И подумать не мог, — Степан выдохнул клуб дыма, у меня запершило в горле, и я тут же закашлялся, — что когда-нибудь понравится курить нашу махру — та ещё дрянь. А вот, поди ж ты, как хорошо!
Я опять уселся на кровати, закутав себя одеялом. Несколько дней назад точно так же… кстати…
Я сунул руку под матрас, там пусто. Неужели, кто-то нашёл? Постель на пол…
— Клопов решил погонять? — съехидничал Степан.
Вот! Куда засунул, там и лежит, меня дожидается. Заляпанное бурым лезвие застряло меж кроватных пружин, к рукоятке присохла грязь.
— Может, пригодится? — спросил я.
Кум выхватил нож, а вместо него всучил мне трубку.
— Смешно, — задумчиво наморщив лоб, сказал Степан. — Я сам этот нож сделал.
— Ты же мне и подарил, — ответил я. — Не помнишь, что ли? Если бы не он, может, и не отбился бы я от пасюков.
— Видишь, разок тебя подарок выручил, значит, счастливый он. Авось, опять сгодится. Как думаешь, перед тем, как поведут на площадь, нас обыщут?
— Обязательно, — уверенно сказал я. — Раз полагается, значит, непременно.
— Кто знает, как у новой власти полагается. Я вот думаю… — Степан вогнал нож меж половиц, начал гнуть в одну сторону, потом в другую. Сталь для приличия посопротивлялась, и, звонко щёлкнув, лезвие переломилось в сантиметре от рукоятки. — Неудачная, видать, поделка. Ты не сильно расстраивайся, ладно? От ножа в нашем положении мало пользы, а лезвие — дело тонкое. Хоть в сапоге можно спрятать, а хоть и в рукаве. Эти дурни и не догадаются. Хорошо бы руки верёвкой скрутили, глядишь, и удастся тихонько перепилить. Тогда и попутчик нам с тобой найдётся. Я бы, ради старой дружбы, помог Асланяну, Пасюка бы с собой прихватил…
Говоря это, Степан приспосабливал лезвие. Он тряс рукой, и кусочек остро заточенной стали выпадал из рукава. После десятка неудачных попыток, Белов сдался.
— Не выходит, — сказал он. — Да не сильно и рассчитывал. Придётся в сапог положить. Ладно, как получится, так и получится. А ты чего замер? Прячь рукоятку, да застилай кровать. А то подумают чего…
За нами пришли. Коренастый и красномордый Помидор сопел, лицо у него лоснилось то ли от пота, то ли от дождевых капель, он ежеминутно утирался рукавом. Худой и бледный Слега деловито и тщательно обыскал нас, заставил разуться, но лезть в чужие сапоги побрезговал.
— Готовьтесь, — сказал он, и пристегнул Белова наручниками к спинке кровати.
Посмотрел я на барачников: Помидор заметно волнуется, хоть и пытается казаться молодцом, только взгляд его трусливо убегает в сторону; Слега, вроде бы, жалеет нас,
