Перчатка сосчитала до пяти и на следующий день опала.
Дед Вадя стал готовиться к перегонке. Зря Ленька уговаривал подождать. У него что — детская фантазия. А у деда — рецептура.
В перегонном кубе дух сидел молча. Грыз широкие ногти, скреб затылок, изредка поглядывая на Леньку. Тот плакал.
Дух махнул ему широкой заляпанной ладонью — иди мол, нечего. И Ленька ушел с кухни в комнату и лег спать на диване, рядом с осиротевшей бутылью.
На вырученные от продажи самогона деньги Леньке купили в сельпо новую куртку и резиновые сапоги.
Шиш (очевидец Сергей Малицкий)
— А какой он?
— Шиш-то? Да кто его…
Матвей в лесниках уже шестой год. Бороденка у него редкая, под глазом синяк, на пальце кольцо от пивной банки. Коля, практикант из районной газеты, мнется, но спрашивает: зачем кольцо?
— От шиша, — отвечает Матвей. — Шиш железа не переносит. Нет кольца — лупи из всех стволов. Главное, чтобы он не засмеялся.
— А если засмеется? — Коля фотографирует кольцо.
— Все, — ежится Матвей. — Сквасит он тебя.
— Как это? — не понимает Коля.
— По-разному, — ощупывает приманку в котомке лесник.
— Он опасный? — беспокоится Коля.
— Не боись, практикант.
Дорожка ныряет под низкие еловые лапы. Коля гнет голову, но все одно, паутина залепляет лицо. Вот ведь угораздило. Чего ему не сиделось в Москве? Аж живот скрутило. Романтика, мать ее…
— Старший лесничий лес держал, — бормочет Матвей. — При нем шиш не выбирался. Десять лет! А вот как лесничий овдовел да запропал… Тут и…
— Не сходится что-то! — кричит Коля. Матвей оборачивается и видит, что тот выбирается из кустов, застегивая штаны. — Все его боятся, но никто не видел. Что это за напасть-то? Может, морок?
— Морок? — не понимает Матвей. — Вот как сквашиваться начнешь, сразу поймешь, что не морок это. Ты не отходи больше. Впрочем, может, оно и к лучшему. Все приятней в чужака пулять, чем в самого себя.
— Пулять? — пугается Коля.
— А как иначе? — нехорошо смеется Матвей. — Ладно. Не боись особо. Солью пулять. Дюже шиш соль не любит.
— А я тут причем? — беспокоится Коля.
— При том, — хмурится Матвей. — Пришли, однако.
Лесник долго смотрит в траву, кивает, расстилает газетку, сыплет мелочь и ставит начатую поллитровку. Отходит к орешнику, ложится пузом в траву, прикладывает к плечу берданку. За его спиной укладывается и сопит Коля. Минут через пять в лесном сумраке раздается топот и на поляне показывается еще один Коля.
— Быстро, — цедит сквозь зубы Матвей.
— Ёшкин кот, — охает вполголоса практикант.
— А ты как думал, — кривит губы Матвей. — Жуть и есть. Хорошо, что тебя шиш играет, в себя трудно пальнуть. Ну, давай, погань, повернись задницей!
Второй Коля словно слышит. Останавливается у газетки, наклоняется и, озираясь, начинает собирать мелочь.
— Точно шиш, — хихикает Матвей. — На поллитровку и не смотрит. Блестящее тырит.
— Может, он не пьет? — шепчет практикант.
— А вот сейчас мы его и спросим, — отвечает Матвей и нажимает на спусковой крючок. Раздается выстрел и второй Коля взвивается, хватается за зад и с воплями ломится в чащу через кусты.
— Дело сделано, — поднимается Матвей. — Пускай теперь в соседнем лесничестве охоту ставят. Ты там не шибко обиделся?
— Да ладно, — отвечает за его спиной первый Коля и начинает мерзко хихикать.
Спина Матвея деревенеет. Руки не слушаются. Он пытается обернуться, но не может. Тело застывает и одновременно расплывается студнем.
— Ничего-ничего, — раздается из-за спины сквозь хихиканье. — И не такие сквашивались.
— У меня ж жена… — хрипит Матвей.
— А у лесничего разве ее не было? — удивляется голос. — И что? Десять лет, душа в душу… Я ж не пью.
Шиш
Осторожно — желтый! (очевидец Наталья Васильева)
И все-таки восприятие цвета очень личное. Берем красный цвет. Для одних это весна-красна и Красная площадь с парадами, для других — кровь и боль. Вот я, к примеру, не переношу желтый. Для меня он не цыплячий пух или венок из одуванчиков, а ужас и погибель. Рассказать, почему? Извольте.
Было это в семидесятых. На летние каникулы меня к бабке в Ленобласть отправили. На бывшие торфяники. После войны там вербованные — в основном, женщины — торф добывали. Потом, кто смог, тот разъехался по городам и весям, а в бывших бараках доживали свой век старухи. Гиблое там, надо сказать, место… Но это другая история. Поболтавшись по поселку день другой, я понял, что каникулы загублены. Не было ничего — даже клуба. Вся связь с большой землей — автолавка два раза в неделю и узкоколейка с «кукушкой». На поезд одному нельзя, а бабка Лера от своего огорода — никуда. В лес опасно, вокруг болота. В общем, тоска и уныние. Даже телевизор на три барака один — у бабы Мани, которую остальные старухи окрестили «тульским самоваром» за шарообразное тело на тонких кривых ногах. Маню считали гордячкой и не любили, она отвечала взаимностью, так что смотреть телик нам не светило.
Нам — это мне и ребятам. Парней моего возраста в поселке было мало. Так что пришлось всем если не подружиться, то хотя бы сбиться в стаю. До обеда мы ишачили у родни на грядках, потом собирались на задах, гоняли по пустырю мяч, играли в «картошку» и «вышибалу». А как начинало смеркаться, усаживались под кривой березой и травили байки. Обычно страшилки. Как-то раз рыжий Витька заявил, что все это фигня для малолеток. Они в прошлом году Пиковую Даму в пионерлагере вызывали и обломились. Вместо монстра после полуночи в палату Светка-вожатая ввалилась, заорала про пожарную безопасность и отобрала свечи. Потом неделю в столовой тарелки пришлось мыть. А вот вчера его бабка, мол, после стопарика беленькой настоящий жутик рассказала.
Двадцать лет назад жила здесь тетка. Типа местной дурочки. Ходила в желтом, поэтому прозвали ее Желтухой. Тогда детей в поселке еще много было, и они эту тетку изводили почем зря. Однажды напугали ее так, что загнали в лес. Дурочка там заблудилась и то ли с голоду померла, то ли в болоте утопла. Говорят, что она в лесное чудище превратилась. В полнолуние выходит на опушку — вся в желтом и сама желтая —
