На секунду свет зажегся вновь. Всё та же хижина. На кровати валялось скомканное покрывало, а рядом гигантский волк замер перед прыжком.
Глаза его хищно горели во тьме. Её глаза.
Уши стояли торчком. Её уши.
Пасть разевалась, демонстрируя клыки и язык. Её язык.
Ноздри хищно раздувались. Её ноздри.
Волк взвился в прыжке и через секунду принялся рвать клыками тело. Её тело.
Закончив трапезу, Тварь выломала дверь. Жалкие остатки людишек топтались рядом, моля о спасении. То, что виделось им приближающимися со всех сторон энергетическими флуктуациями, для Твари распалось на силуэты.
Громко взвыв, Фенрир кинулся в гущу битвы богов. Туда, где виднелся силуэт Одина.
ВООБРАЖАЕМЫЕ «ДРУЗЬЯ»
*на самом деле, на предыдущей странице что-то написано, однако ты пролистываешь ее — потому что, на твой взгляд, там ничего нет*
…
Люди называют это языком, однако он является довольно бедной знаковой системой, так как служит только для описания вещей, а не для понимания их.
Тем не менее, я попробую зафиксировать полученные данные в отчете, для наглядности составленном из местных символов.
Людской разум настроен только на работу извне вовнутрь.
По этой причине они отлично анализируют и интерпретируют происходящее вне их тела, однако полностью игнорируют процессы, идущие в обратном направлении: изнутри вовне.
Так, порождения сознания, пока они находятся в теле, не интерпретируются человеком как самостоятельные объекты, но, стоит их извлечь, как они объективируются и становятся источником эмоций (вместо того, чтобы дублировать субъективность и становиться элементом диалога).
Этот момент настолько отличает людей от нас, что я считаю оправданным провести серию экспериментальных наблюдений.
Необходимо понять, насколько силен их контроль над внешними объектами, инициированными внутренним сознанием, и насколько данные артефакты могут влиять на диалоговые структуры предметного мира.
Живое воображение (наблюдатель Владимир Аренев)
— Ну, давай ещё раз, с самого начала. Чего именно ты боишься?
— Сложно сказать. Много чего. — Он молчит, сопит, думает. — Вот, например, когда скрипят в ночи. И клацают. И шорох — такой, знаете, ожидающий. Ты точно знаешь, что он или она — там, в темноте, затаился… затаилась… Затаилось. И вот-вот напрыгнет, а потом…
— Я понял. А ещё? Чего-то конкретного, вещественного?.. Понимаешь, ну, такого, что можно пощупать руками.
Молчит, сопит. Думает.
— Медведей. Железных солдат со штыками. Динозавров. Ещё — таких штук, которые ловят сны. От них пахнет перьями и пауками.
— Пауков тоже боишься?
— Пауков? — смеётся, щуря круглые глазёнки. Даже в полутьме кабинета доктору видно, как проступают симпатичные ямочки на щеках. — Чего ж их боятся? Они смешные. Но если сны ими пахнут — это плохо. Значит, опять кто-то попал в беду.
— Подожди-ка, я запутался. При чём здесь тогда ловцы снов… ну, эти штуки, о которых ты говорил.
— Это же просто: они ловят сны. Те, в которых появляются мои друзья… будущие друзья, конечно. И они — друзья — не могут выбраться. Вот совсем никак, это словно их в банку поймали или в лабиринт. И нужно их спасать. А там повсюду — шорохи, и клацанье, и железные штыки, и д-д-динозвры… А ещё вспышки. И… — Он сглатывает, говорит тихо-тихо: — И крики.
Доктор вздыхает. Всё это так знакомо — и в то же время необычно. Что за история с друзьями, да ещё с отчего-то с будущими?
— Напомни, пожалуйста, сколько тебе лет? Пять?
— Пять с половиной, скоро будет шесть.
— Но ты же смелый мальчик. Сам пришёл в кабинет, без родителей. Умный. Что тебе сделают ловцы снов?
Мальчик вздыхает:
— Эх, неужели не понимаете? Не помните? А я… я очень хорошо помню. Все мы — помним. Ну да, — говорит он скорее сам себе, — взрослые — у них совсем по-другому голова устроена. А дети, — добавляет, глядя на доктора, — всё-превсё знают. Поэтому и боятся. Спят, и во сне боятся, и представляют тех, кого боятся. А потом родители вешают им ловца снов, чтобы поймать. Поймать в бег по кругу, в дрожь, шорох, шёпот, свет, крик. В бесконечность.
Доктор огорчён, сбит с толку. Тяжёлый случай, а он-то понадеялся…
— И тогда, — снова вздыхает мальчик, — что ж, надо их выручать. Но это очень страшно. Потому что там всегда всюду скрипы во тьме. И ты точно знаешь, что тебя ждут. И повсюду притаились солдаты. Сколько раз мы… всегда… всегда одно и то же. Но мы приходим. Мы боимся, но приходим своим на выручку. Просто… я так устал бояться. Наверное, я трус.
— Вот что, — мягко говорит доктор, — давай-ка мы с тобой сделаем так… — Он поднимается, идёт к окну и раздёргивает шторы. Сеанс окончен. Его оригинальная методика здесь не сработает, будет только хуже; необходимо сперва поговорить с родителями, выяснить, в каких условиях мальчик растёт, что могло его травмировать.
— Мы, дружище, сейчас возьмём паузу…
Договорить он не успевает — за спиной раздаётся резкий крик.
Мальчик вскочил с кушетки и тычет пальцем доктору за плечо. На полки с игрушками для пациентов. С куклами, лошадками, ёжиками.
С плюшевыми медвежатами.
Мальчик кричит, захлёбываясь от ужаса; он пятится, и лицо его вдруг вспухает, как будто от пчелиных укусов, руки — тоже, потом он рывком поводит плечами, волосы осыпаются с него, выпадают клочьями, нос удлиняется, рот растягивается, из подмышек пробиваются ещё две, четыре, семь пар рук, гибких, щупальцеподобных, у одних на конце хоботы, у других миниатюрные крюки, мальчик продолжает кричать — уже густым, звериным басом, мотает головой: «Нет… не… медве…» — и доктор вдруг вспоминает то_что_ однажды летом снилось ему каждую ночь. Того, кто снился, и от кого в итоге спас только плюшевый мишка, вон тот — старый, подлатанный, на верхней полке.
Сердце колотится как бешеное. «Только бы успеть!» Он рывком распахивает окно, хватает медвежонка. Швыряет в солнечный свет, в детский гам, в хлопанье голубиных крыльев.
Поворачивается, складывает руки на груди.
— Итак, — говорит доктор, надеясь, что голос его не дрожит, — начнём с самого начала. Посмотрим-ка, чем я смогу помочь тебе и твоим друзьям.
Чудовища из сна (наблюдатель Шимун Врочек)
Няня ушла. Закрылась дверь, исчезла единственная полоска света, и тьма окутала детскую. Билли Головорез натянул на себя одеяло. Под одеялом было не так страшно. Под одеялом он чувствовал себя храбрым, как настоящий
