— …все время пропадают, в прошлом году майминцы троих так и не нашли…
— Не ссы, я еще ни одного коня не потерял, — это проводник, Чап. Ник чуть поворачивается, ловя другую нить:
— …оказалось, у бедняги была шиза в длительной ремиссии, она в поход даже таблеток не взяла, а тут… пришлось спускать, еле до базы добрались. Да как раз отсюда, да… — это повар.
— …такие заросли, прямо лабиринт… даже не по себе как-то…
— …а кони…
— Пасутся где-то. Не кипиши, медведь не скушает, завтра соберем.
Ник напрягает слух, но не различает ни ставшего привычным за поход звона колокольчика, ни хруста травы на зубах. А рожа у Чапа совершенно уголовная, думает он. Ива под луной как серебряный мех. Сверху видны проходы — будто кто-то большой с треском ломился сквозь кусты. Наверное, кони.
Каждый ивовый лист покрыт коротким серым пушком. Далась тебе эта ива, вяло раздражается Ник и задремывает.
Зверь с серебряной шкурой никогда не показывается. Все о нем знают, но никто не говорит. Краснолицые охотники боятся его в полнолуние, бросают в кусты кровавые куски мяса. Иногда кто-то начинает грустить и задумываться. Таких выводят в лунную ночь к тропе-тоннелю. На рассвете узкие листья покрывает серебристо-розовая роса и прячет все следы…
Спать расходятся рано. Чап шумно раскладывает пенку и спальник прямо у костра, на покрытом золой истоптанном пятачке.
— Да я забаиваюсь здесь по ночам ходить, — отвечает он на вопросительные взгляды туристов. Те с готовностью хихикают.
Ива начинается в нескольких метрах от костра. Она почти светится под луной. Ветра нет, а ветки шевелятся. Из черных провалов там, где кусты изломаны лошадьми, едва уловимо веет тухлятиной. Хочется нырнуть в одну из этих дыр и посмотреть, что будет.
Между Ником и зарослями — чернильные пятна теней и широкая спина спящего проводника, освещенная гаснущими углями. Ник пытается перешагнуть через него и, конечно, спотыкается. Чап тяжело ворочается. В лунном свете видно, что он спит прямо в кепке.
Ник выходит из-под кедров на поляну, залитую зеленым лунным светом. Ива стоит перед ним стеной, шевелит листьями. Ждет. Тропа кажется гибкой трубой, полной жидкой черной пустоты. От нее тянет болезненным теплом.
— Ну, чего встал? Иди, иди… — хриплый тенор Чапа за спиной. Ник оглядывается. Тень от кепки полностью скрывает глаза проводника.
— Что делать-то? Надо, так иди, — Чап бросает окурок. Коротко шипит гаснущий огонек.
Качнувшись, Ник шагает на тропу.
На рассвете листья ивы покрывает серебристо-розовая роса.
— …вроде нормальный был, только тихий…
— Может, еще оклемается.
— Да что ж он орет все время, давно уже охрип… Доспать уже не выйдет, да?
— Руки все в шерсти какой-то, глянь…
— Вроде коня его, серая… длинная только какая-то.
— …кляп?
— Взбесился, что ли?
— Да тут сам рехнешься от этих воплей.
— …и, главное, здесь же, на этой же стоянке…
— Может, еще…
— Нет, придется спускать.
— А так и не понять было, что псих…
Снова накрапывает, низкие облака стекают по склонам. Кони сбились в кучу под кедрами; Чап мимолетно пробегает по ним взглядом, пересчитывая.
Остиль (наблюдатель Алексей Провоторов)
— Ну, где ты…
Ночь мешала, будто нарочно. Колотила ставнем на ветру в брошенной деревне, шуршала рогозом вдоль торфяников, скрипела горелым сухостоем. Гудели на болотах жабы. Где-то вблизи орала, не замолкая с заката, рябая птица-дергач, и Остиль придерживал шляпу, чтоб часом не унесла.
За бесконечными лентами облаков вращала мутным глазом беспокойная ущербная луна.
Остиль покосился на неё. На луне, судя по сполохам сквозь сизую пелену, была гроза. Размытое голубое гало помигивало в такт небесным вспышкам.
— Ну, где ж ты есть, скотина, — повторил Остиль. Ему надоело молчать.
Шёпот утонул в ветру, утонул в туманах, затерялся в шорохе рогоза. Где-то мерзко, как пёс костью, хрустело дерево.
Попробуй услышь здесь эту заразу. Олаф всадил ей в хвост стрелу с колокольчиком, так теперь Тварь можно было попробовать отловить на слух.
Жаль, у Олафа не было ружья, а нынешнюю Тварь из лука уложить не выходило. Олафа нашли утром, головой в чёрной торфяной воде, с располосованной спиной и выеденной шеей.
Остиль сжимал оружие, поглядывая на длинный, слабо бликующий кромкой штык. На штыке фосфором было написано слово, которое лучше и не читать, не то что произносить. Оно же значилось на ружейном пыже.
Нехорошо в ночи ходить с таким словом, да иначе Тварь не убьёшь.
Правда, если его прочитать глазами, или просто долго смотреть боковым зрением, можно заблудиться, или чего-нибудь блазниться начнёт. Остиль жевал корень травы-головы, но от колдовского слова помогало мало.
Колокольчик, думал Остиль. Где ж тот колокольчик, как ты его услышишь — там хлопает, там хрустит, там шумит. И так уже кажется где-то песня, а песни-то и нету никакой.
Остиля волновало, правда, что каждый год Тварь приходила похуже предыдущей — позапрошлая умела прыгать не только на десяток ярдов вбок, а ещё и на пару секунд в прошлое, а прошлогодняя могла нырять в свою тень, как в прорубь.
А это что-то вообще никак не давалась, уже троих задрала, и всех со спины, а сколько коз унесла, и считать больно. Скоро и морозы ударят, тогда она по льду на Большую землю уйдёт, и с него три шкуры спустят за такое.
Гроза на Луне почти утихла, сделалось темно, и, видно, задремала птица. Стало тише, и Остиль услышал колокольчик, там, впереди, за узким перешейком.
Он умел ходить тихо. И шёл, крался, глядя, как открывается в свете гнилушек, выплывает из тумана смутный силуэт: мощные, словно у громового оленя, тёмные ноги, пудовые копыта, окровавленная тряпка хвоста, косая стрела с серебряным колокольчиком. Дальше туша терялась в тумане.
На этот раз его черёд заходить со спины.
Он как раз высматривал, куда бы выстрелить — чудовищная отдача ружья в прошлый раз обошлась ему вывихом плеча, но било оружие наверняка, — когда почувствовал дыхание на шее.
В этот миг полыхнуло на луне, осветив небо жемчужным светом, и удивлённый Остиль увидел, что холка, шея, голова Твари не утопают в тумане — их просто нет.
Он хотел обернуться, чтобы глянуть на переднюю её половину, зашедшую со спины, на рога, отбросившие такую большую тень, но не успел.
Земляной (наблюдатель Александр
