«Но у меня уже есть имя», — возразил я.
«В самом деле? — запели рыбки, — И какое же?»
Я призадумался и вдруг понял, что не помню как меня зовут. Принялся лихорадочно перебирать известные имена, но так ничего и не вспомнил.
Рыбки ждали-ждали, и потихоньку разбрелись по своим делам. Осталась одна, которая по-прежнему смотрела на меня участливо и немного настороженно. «Вспомнил?» — спросила она.
«Нет.» — уныло признался я.
«Ничего страшного, — сказала рыбка самым обыкновенным голосом (подозрительно похожим на дедушкин) , — есть и такие, которые при рождении имя своё теряют. Так даже лучше.»
«Что же я теперь — так и буду без имени?»
«На людях пользуйся каким угодно, — посоветовала рыбка, — но наедине с собой помни о том, что безымянен.»
28 февраля 2009
Снилось, что учусь играть на аккордеоне с бесконечной клавиатурой.
Проблемы аппликатуры.
4 марта 2009
Снилась война туч с облаками.
Тучи сновали, облака — клубились.
Тучи вскипали и перемещались стремительно, но быстро выдыхались. Облака, казалось, всё время отступали, но вскоре стало ясно, что это мнимое отступление: отступая, облака поглощали тучи, впитывали их, растворяли в себе.
После, когда туч не осталось, облака долго успокаивались, как бы расслабляясь, растекаясь в пространстве, потом постепенно рассеялись, разошлись в стороны — как театральный занавес, и за облаками обнаружилось чистое бесцветное пространство, в нём висели буквы — одни ближе, другие — дальше. Одни выше, другие ниже.
Я пытался прочесть или хотя бы распознать язык, но ничего не выходило.
Буквы не складывались в слова, слоги сочетались произвольно, было ясно, что эта колоссальная система исполнена смысла, но вспышки понимания, осознания, сменялись состояниями полнейшей беспомощности, утраты памяти. В какой-то момент стало ясно, что читать можно, начиная с любого места, любой буквы, в любом направлении. Сочетание двух соседних букв при любых обстоятельствах было верно и функционально, мне казалось, что я, наконец, нащупал нить, направление, но пять или шесть витков спустя всё терял и начинал заново.
Я решил перевести дух и тут же обнаружил, что буквы не стоят на месте. Они двигались, движение было центростремительным. Буквы сближались — сперва медленно, затем всё быстрее и быстрее. Движение сопровождалось гулом, похожим на звук приближающегося поезда метро.
Наконец, они полетели навстречу друг другу с такой скоростью, что стали почти неразличимы. Перед тем, как они столкнулись, мне показалось, что я, наконец, прочёл всё целиком и узнал слово.
Но проснувшись, припомнил лишь сам миг понимания, узнавания.
9 марта 2009
Ранняя весна: первый аккуратный цветок — жёлтое на белом.
Попытался сорвать «на счастье», но тут выяснилось, что вместо стебля под землю тянется серебристый электрический провод.
«Это заговор!» — шепчет прохожий, отнимая у меня провод, и принимается тянуть. Поднапрягся, вытащил метра на два наружу, но тут снизу кто-то дёрнул, и человека унесло под землю — ойкнуть не успел.
Заглядываю в образовавшееся отверстие и вижу, что под землёй, где-то далеко-далеко внизу, под облаками, располагается континент, очертаниями отдалённо напоминающий Северную Америку (разве что немного пошире в талии). Вижу провода, протянувшиеся снизу вверх, миллионы, миллиарды проводов, и понимаю, что на конце каждого из них — цветок.
«Стало быть, весна — продукт подземных технологий» — произношу вслух, и кто-то отвечает мне:
«Но зимы справляют на Небесах.»
10 марта 2009
Весна — период тщательно прописанных сновидений: жизнь во сне не менее разнообразна и вещна, чем наяву. Особую выпуклость, реальность, зримость ночной жизни добавляет знание о том, что спишь, в то время как днём то и дело забываешься, и тогда явь становится блеклой репродукцией происходящего: фонит, рябит, дребезжит.
Появляется ощущение, что прямо сейчас, в данный конкретный момент, в эту самую секунду от меня ускользает нечто важное: нужно сосредоточиться, оставить посторонние дела (все дела кажутся посторонними) , припомнить или вернуться (куда?) — ясно, речь идёт о чём-то таком, что ещё мгновение назад было здесь, вот оно: вертится на кончике языка, просится наружу, ждёт мгновения ясности, бодрствования.
События, люди, разговоры, заоконный пейзаж, музыка, новости в интернете, всё то, что при прочих равных обстоятельствах воспринимается как собственно ПРОИСХОДЯЩЕЕ, становится вдруг чем-то совершенно посторонним, сдаёт позиции, отшелушиваясь слой за слоем, обнажая нечто не вполне обозримое, не вполне различимое даже, но — живое и осмысленное.
17 марта 2009
В гости ко мне приходит английский писатель Акройд и сообщает пренеприятнейшую новость: Шерлок Холмс умер от коклюша.
Выпили за упокой, Акройд закуривает трубочку, и тут я чувствую, что табак его пахнет не табаком, а ржавым железом. И я отчётливо понимаю, что запах этот курится потому, что табак Акройда смешан с опилками револьвера. А револьвер, судя по всему, принадлежит Ватсону.
«А что, — осторожно спрашиваю, — здоров ли наш любознательный доктор?»
Акройд смущается, прячет глаза и как-то очень подозрительно хмыкает. Я настаиваю, и в конце-концов англичанин сдаётся: «Никакого Ватсона нет и не было. „Ватсон“ — мой псевдоним.»
«Позвольте, — удивляюсь я, — но как же револьвер?!!»
«И револьвера не было. Рассказы про Холмса — все до единого — написал я.»
Во сне я отчётливо понимаю, что Акройд врёт — рассказы про Холмса написал не он, но кто же их написал? Не упомню... Честертон? Киплинг?
«По правде говоря рассказы про Холмса написал сам Холмс, — говорит Акройд, — и просил меня подписаться — просто потому, что у сыщиков не принято мемуарничать — разве на склоне лет, удалясь, так сказать, от дел. А я — человек чести, поэтому деньги, вырученные за публикации, аккуратно передавал автору, сам же взял псевдоним, чтобы не вводить публику в заблуждение. Так-то явился писатель Ватсон. Теперь, после смерти маэстро, придётся мне самому взяться за дело. Ватсона можно отправить на заслуженный отдых.»
«А как же револьвер?» — не сдаюсь я.
«Дался вам этот револьвер!.. Ладно, хотите знать — вот он!» — с досадой произносит Акройд, и достаёт из саквояжа некую железяку, в которой с большим трудом можно узнать предмет оружия. Кто-то хорошенько потрудился напильником, и теперь старый заслуженный револьвер напоминает комок ржавого железа.
«Подумываю о том, чтобы придать ему форму цветка,» — откровенничает Акройд, попыхивая своей трубочкой.
6 апреля 2009
В раздевалке
