Но графиня ответила:
– Встаньте, дорогая. Вы сейчас кланяетесь мне, но как знать, возможно, кто-то из моей дальней родни работал прислугой в вашем американском доме. – Она улыбнулась мне. – А вам следует продолжать вразумлять своих соотечественниц, Нора. Они ищут возможности уловить различия между нами и не понимают того, что вас и меня, Мод, Констанцию, семью Джеймсов, остальной наш народ, рассеянный по разным континентам, связывает одно самое важное обстоятельство. Все мы ирландской крови. Наша мощная наследственность – в каждой ее капле и никогда не исчезает полностью. А вам нужно получше узнать нас, ирландцев, – обратилась она к Натали. – Надеюсь, вы так и сделаете.
Затем она, Антуанетта, Шейла и герцогиня важной процессией – другого слова и не подберешь – направились к выходу.
– Что ж, – сказала мне Натали. – Урок номер один. Я прошу прощения, если обидела вас. Нет, правда, мне очень жаль.
Что я могла на это сказать? Единственное:
– Мне тоже жаль. Я не хотела так распаляться. Это все потому, что…
– Да, мы в курсе, – перебила меня Гертруда Стайн. – Вы из Чикаго.
Все мы дружно засмеялись.
– И я горжусь, что я из Чикаго, – заявила я.
– Разве что вы останетесь здесь, – вставила Натали.
– Как и все мы, – заключила Гертруда.
Глава 11
Итак, к семи все гости разошлись, но меня Мод попросила остаться. Она принесла бутылку красного вина и бокалы, а мы с графиней, которую по ее же просьбе я называла просто Констанцией, поставили три стула поближе к огню.
– Ну и толпу ты собрала у себя, Мод, – заметила Констанция.
– Это отец Кевин просил меня пригласить Коко Шанель, – ответила та.
– А остальные?
– Насчет некоторых даже не догадываюсь. Но это ведь Париж, – сказала Мод. – Я постоянно натыкаюсь на людей, которые учились живописи у Жюлиана вместе со мной, причем некоторые из них стали довольно известными художниками.
Мод наполнила наши бокалы.
Я вынуждена была переспросить:
– У Жюлиана?
– Да, в Академии Жюлиана[99]. Это первое место, где принимали женщин. Я тоже там училась. Зачем и приехала в Париж, – пояснила Констанция. – Много лет тому назад. Кажется, это было в какой-то другой жизни. Рисование – вполне уважаемое занятие для незамужней молодой – и даже не очень молодой – женщины. Некоторые в Слайго были немало шокированы, хотя большинство к тому времени уже поставили крест на сестрах Гор-Бут.
Она лениво отпила вина.
– А у вас есть сестра? – спросила она меня.
– Есть, и не одна, – ответила я.
– И что, вы близки с ними?
– Ну… – начала я и умолкла. Графиня меня не слушала.
Погруженная в далекие воспоминания, она вытянула вперед ноги. Обута она была, как я догадывалась, в сапоги для верховой езды. Может, это была часть ее униформы? Свой наряд она никак не объяснила, а я не спрашивала. Кожа на этих сапогах была очень красивая, но уж больно близко к огню. Констанция не заметила этого.
– Сегодняшний день напомнил мне разговоры, которые мы вели с Евой. Из нас двоих тогда борцом за справедливость была она. «Женщины должны иметь право голоса, нам никогда не стать равными мужчинам без всеобщего избирательного права», – эти слова она повторяла мне снова и снова.
– И она права, – сказала я. – В Чикаго у меня есть две подруги, которые мне как сестры. И мы втроем участвовали в демонстрации суфражисток.
– Мы тоже. Ева организовала настоящую кампанию в Англии и таким образом не дала этому жуткому типу, Уинстону Черчиллю, получить место в парламенте, – продолжила Констанция.
– Но в конце концов он туда все равно попал, – заметила Мод.
– Зато мы все-таки немного остудили его пыл, – ответила Констанция.
Мод подлила нам еще вина.
– Я, конечно, тоже хочу, чтобы женщины участвовали в выборах, – сказала она. – Однако мы не должны отвлекаться от нашей главной цели – свободы Ирландии.
– Я бы сказала, что эти задачи идут рука об руку, – вставила я.
Констанция улыбнулась.
– Хорошо сказано, Нора. Мод рассказывала мне, что вы учитесь у профессора Кили.
– Учусь – это, возможно, будет преувеличением, – ответила я. – Но у нас действительно было несколько уроков в библиотеке до его отъезда в Левен.
Я рассказала о том возбуждении, которое испытала, прикоснувшись к страничке манускрипта Келли и узнав о древних героинях Ирландии.
– Особенно это касается Маэвы, – уточнила я.
– Ах, Маэва. В честь нее я назвала свою дочь, – сказала Констанция. – Она сейчас в Лиссаделе у моих родителей. Ей уже почти пятнадцать, и она считает свою мать сумасшедшей.
Мод закрыла глаза, и послышалось ее странное монотонное бормотание:
– Я – Маэва, а Вилли – ее король Айлиль на астроплане.
Повисло молчание. Что тут можно было сказать? Констанция подмигнула мне.
– Ну, это хорошо… – попыталась как-то отреагировать я.
– Вилли просил тебя выйти за него в последнее время, Мод? – спросила Констанция.
– Он давит, настаивает, чтобы я получила развод, как будто я могу это сделать. Было достаточно трудно добиться, чтобы суд позволил хотя бы разделение семьи. Августа Грегори[100] считает, что Изольда должна выйти за Вилли Йейтса.
– Но ведь ему уже под пятьдесят, так? – удивилась я. – А ей сколько? Двадцать?
Мод кивнула.
– Августа говорит, что ее муж был на тридцать лет старше нее, и это не помешало их удовлетворительному браку.
– Но королева Маэва вряд ли удовлетворилась бы стариком, – заметила я, и мы все засмеялись.
– Когда мы только затевали Дочерей Эрин, – сказала Мод, – я взяла себе имя Маэва. Весь этот фольклор так вдохновляет.
– Те древние предания разбудили всех нас, – согласилась Констанция.
Она рассказала, как росла, чувствуя странную связь с крестьянами в поместье ее отца.
– Он был хорошим лендлордом, потому что знал, как это должно быть, – сказала она. – Он старался вернуть упущенное прошлое.
Она отпила вина.
– Вы не должны забывать, Нора, что это все-таки были тяжелые времена. Я имею в виду, что делать, когда голодают миллионы? Мой дед искренне считал, что его крестьянам-арендаторам будет лучше, если они уедут в Канаду.
Она вдруг умолкла.
– Констанция, он никак не мог предвидеть того, что произойдет, – тихо сказала Мод.
– И тем не менее, – отозвалась та.
– Констанция, вы хотите сказать, что во времена Великого голода ваш дед…
– …оплачивал проезд своих крестьян в Канаду, – закончила она за меня.
– Он насильно изгонял их с земли, – перевела я.
– Думаю, да, – ответила она. – Хотя он полагал, что так будет лучше для них. Это был единственный способ спасти поместье. Он не знал, что корабли никуда не годились для этих целей.
– Корабли-гробы, – сказала я.
Она вздохнула.
– Вам это трудно понять. Для моего деда народ был безликой массой. Он уже очистил всю территорию, семь картронов[101], – хотел освободить землю под пастбища для скота. Это было более целесообразно с экономической точки зрения. Было это в тысяча восемьсот тридцать четвертом. Он тогда нагрузил целый корабль своими крестьянами. А тот затонул в прямой видимости от берега. Все погибли.
– Они были предками тех крестьян, с которыми вы чувствовали свою связь, – сказала
