Его звали Мэтью. Он ушел через месяц после Сандры. Я не знал, что думать. Понимаете, люди, которые идут на такую работу, обычно действительно любят детей, это видно. Их даже не пугает, что за ними то и дело приходится подтирать — то их тошнит, то они описались, то еще чего-нибудь. Только когда такие люди начинают уходить, понимаешь, до чего это на самом деле тяжелая работа. Мэтью, когда увольнялся, прямо с лица весь спал, серый был, как застиранная простыня.
Я спрашивал его, что случилось, но он ничего мне не сказал. Не знаю даже, знал ли он сам, в чем дело.
За детишками нужен глаз да глаз. Я на такой работе точно долго не выдержал бы. Это ведь стресс какой. Мало того, что дети непоседы, так они еще и мелкие. Я бы все время боялся кого-нибудь потерять или раздавить нечаянно.
После того случая на ясли как будто туча опустилась. Двое уволились. В самом-то магазине текучка — дело обычное, к ней уже все привыкли, но в яслях люди, как правило, держатся дольше. Туда ведь кого попало не берут, и в комнату с шариками тоже: чтобы работать с детьми, нужна специальная подготовка. Вот почему, когда воспитатели стали уходить, это сочли дурным знаком.
Я поймал себя на том, что мне хочется присматривать за детьми в магазине. Делая свой обход, я каждый раз чувствовал, как их много вокруг меня. И был готов к тому, что в любую минуту любому из них может понадобиться моя помощь. Ведь всюду, куда ни глянь, были дети. Веселые и довольные, как всегда, они носились по комнатам-декорациям, прыгали на кроватях, садились за парты, собранные специально для них. Но теперь, наблюдая за их прыжками, я болезненно морщился — меня не оставляло ощущение, будто вся наша мебель, соответствующая строжайшим международным стандартам качества и безопасности, а то и превышающая их, затаилась и ждет своего часа. Уголок любого журнального столика предвещал черепно-мозговую травму, всякая лампа сулила ожог.
Я стал чаще обычного ходить мимо комнаты с шариками. Внутри задерганная молодая воспитательница или воспитатель вечно пытались собрать детей в кучу, а те носились вокруг, расталкивая волны глухо постукивающего цветного пластика, ныряли в домик Венди и бросали шарики на его крышу. Некоторые специально вертелись волчком, чтобы голова закружилась, и хохотали, так им было весело.
Комната явно шла детям во вред. Им, конечно, нравилось бывать там, но выходили они всегда слезливыми, усталыми, капризными. И ревели — так громко, как умеют только дети. Судорожно всхлипывая, они вцеплялись в пуловеры уносивших их родителей, когда наступало время. Так им не хотелось расставаться с друзьями.
Некоторые дети приходили сюда каждую неделю. Их родители не могли придумать, что бы еще купить. Послонявшись для вида по торговому залу, они выбирали какое-нибудь ситечко для заварки и усаживались в кафе, где пили чай, глядя в окно или разглядывая серые рекламные листовки, пока их чада получали свою дозу комнаты. По-моему, для них в этих регулярных визитах не было уже ничего приятного.
Их настроение передалось и нам. В магазине уже не было так радостно, как раньше. Некоторые даже говорили, что от комнаты с шариками слишком много хлопот и лучше бы мы ее закрыли. Но директор ясно дал понять, что этого не будет.
Ночные дежурства — куда от них деваться?
В ту ночь в смене нас было трое, и мы поделили между собой магазин. Время от времени мы делали обходы, а между ними сидели в комнате для сотрудников или в полутемном кафе, болтали или резались в карты, а на стене мелькал картинками приглушенный телевизор.
Мой маршрут выводил меня на улицу, на парковку, и я шел, выхватывая лучом фонарика куски асфальта впереди, грузная громада магазина сзади давила мне на плечи, по бокам шелестели черные шепотливые кусты, а за оградой то и дело проносились ночные машины.
Возвращался я через спальни, мимо фальшивых стен и сосновой мебели. Было почти темно. Редкие лампы горели вполнакала, плохо освещая кровати, в которых никто никогда не спал, и раковины, к которым не вели трубы. Я останавливался и слушал, но ни разу ничего не услышал, ни шороха, ни звука.
Тогда я договорился с парнями из смены и пришел на ночное дежурство с девушкой. Рука в руке мы с ней бродили по комнатам, как по сцене, готовой к началу спектакля, и выхватывали лучом моего фонарика из темноты то одно, то другое. Потом стали играть в дом, как дети: она выходила из душевой кабины, будто только что помылась, а я делал вид, что закутываю ее в полотенце, мы садились за кухонную стойку и делили между собой газету, как будто за завтраком. А потом нашли самую большую и самую дорогую кровать с роскошным пружинным матрасом, — точно такой же лежит рядом с кроватью, и из него вырезан кусок, чтобы все могли взглянуть, как он устроен.
Немного погодя она сердито сказала мне: «Хватит». Я спросил, в чем дело, но она, похоже, обиделась и ничего не ответила. Я довел ее до двери, которую открыл своей пластиковой карточкой, и вышел проводить ее на парковку, где одиноко ждала ее машина, и откуда я еще долго смотрел ей вслед. Отъезжая от магазина, она без всякой нужды кружила по пандусам и развязкам, так что прощание вышло долгим. Больше мы с ней не встречаемся.
Войдя на склад, я миновал металлические полки высотой футов тридцать. Звук моих шагов эхом отдавался от них, так что я шел, точно надзиратель по тюремному коридору. И представлял, как плоские пакеты с разобранной мебелью выстраиваются вокруг меня.
Я прошел через кухни, оттуда — к полутемному кафе и наверх, в неосвещенный холл. Мои напарники еще не вернулись: большая стеклянная стена притихшей комнаты с шариками не отражала света.
Было совсем темно. Я приблизил лицо к стеклу и стал разглядывать причудливый черный силуэт — я знал, что это была лазалка; домик Венди, маленький квадратик бледной тени, дрейфовал в море пластиковых шаров.
