А сам задумался, как ето он бедным не внимал и над старыма надсмиялсе? «Теперь уж таков не буду!» Вышел он из дому, а под ноги ему Талань и порснула. Он взял ее, в кладовушку занес и на латку посадил. Сходил к свешшенику: опеть у того ешше темно — спят. Вернулся в кладовушку, смотрит: а Талань кругом златинками обложилась. Он взял одну златинку и говорит жоны:
— Я пойду у брата куль муки куплю.
— Да што ты? Откуль у тебя столько денег?
Он пошел, подал брату златинку, — он ему и куль муки, и круп и всего надавал, што и не унести, а на лошади нать везти.
Привез домой и говорит:
— Мне ешшо и красной товар какого ле нать.
Жона ему:
— Да што ты? Да кольки у тебя денег?
Пошел, взял у Талани с латки две златинки и пошел к брату, подал ему две златинки. Брат посмотрел и говорит:
— Дак за эти златинки и товару тебе не нарезать. А, знать, бери половину всего, што в лавки есть и в кладовой, и торгуй так же, как я.
И повезли ему всякого товару, половину, што в лавки было и што в кладовой. Стал торговать, и торговля пошла такая, што только поспевай лавки строить.
Строил лавки в разных городах и заграницей уж стал.
Вот он уехал заграницу на долго, а тут стал к его жоны солдат из казармы ходить, Васильем звали. И стал он удивлятся, откуда у їх такое боhасьво: «што нибуть у їх уж есь». Стал спрашивать ее:
— Скажи, што ето, откуда у вас такое боhасьво? Што такое у вас торговля идет: никогда никакой утраты нету. Што-нибуть есь?
— Есь, да сказать не смею — она отвецят.
— Да хто жа нашу таїнку узнать? Знать только будем ты да я, да мы с тобой.
Она ему и сказала:
— У нас Талань есь… и росказала.
Вот и задумал он напустить на себя лютую немочь, и што будто во снях ему привиделось, што надо ету Талань подколоть и изжарить: я съем серьце этой Талани, и она уж во мне будет.
Вот он и напустил на себя лютую немочь: на коецьке лежит и в больницю не хочет.
Она ждет, ждет Василья: не ходит к ней, вот уж сколько дней. Взяла там дессерту, конфетиков собрала, надернула платок и отправилась. Там дневального солдата спрашивает:
— Где у вас тут Василей?
Дневальной отвецят:
— Есь такой у нас, очень болен, на коецьке лежит и в больницу не хочет.
— Нельзя ли к ему?
— Можно.
Он ее провел.
— Василей, да што с тобою?
— Ах, мне как не можется…
Упала она к ему на белы груди, слезами заливается.
— Да не надо-ли тебе чего? Не хочешь-ли чего?
— Да, во снях мне виделось, што подколоть бы мне Талань, да зажарить, да серьце съесть, дак я бы оправился.
— Ах, как же я могу подколоть ей, муж вернется, узнает.
— Да, знать, ребята пулях ловят, купи у їх пуляху, да подмени. Талань подколи, да зажарь, а на место ей пуляху посади.
Вот она так и сделала. Купила у ребят пуляху, лапки свезала и на место Талани опутинками к латке привязала, а Талань подколола и кухаркам наказала скоро изжарить.
Вот кухарки скоро справились, из пецьки ето жарко вынели, поставили, а двое детишек тут бегали, стали жаркое пробовать, да так подравилось, што пробовали, пробовали, да все съели.
Кухарки хватились.
— Вот, што теперь вам будет? Матка теперь вам уши нарвет, што как ей ето жаркое скоро куда-то нести было нать.
Ребятишки придумали:
— Вот поймайте цыпленка у куры, да поджарьте. Она не узнает.
Они так и сделали и в пець опеть поставили. Хозяйка справилась итти:
— Што жарко? Готово-ли?
Кухарки отвечают:
— Да вынели было из пецьки, да нам показалось, как сыровато, дак опять в пець поставили.
Она тут ногами затопала:
— Ах вы такие, сякие, ницего справить скоро не можете.
Ну, потом дождалась наконец, как жарко скоро поспело, и снесла в казарму. Василей цыпленка съел.
— Ну, што? Как тебе, Васильюшко?
— Да будто как лединка от серьця отвалилась.
Ну, и повеселела она.
А ребятишки к матери бегут, што обрать себя не могут, сколько у їх денег.
Она їх давай бить:
— Это вы все воруете, бегаете все в лавки.
И жалуется етому Василью на їх. Он догадался, што в їх Талань, а не в ем, и опять надумал лютую немочь на себя напустить и што надо ему етих детей подколоть, серьце зажарить и съесть. Вот он опять перестал к ей ходить. Колько то у ней не бывал, она в узелок конфетиков свернула, пошла в казарму, дневального спрашивает:
— Где у вас тут Василей?
Дневальной отвецает:
— Очень больной: на коецьке лежит, а больницю не хоцет.
Она пошла к ему:
— Што ты? Што с тобой?
— А ничего не могу, оцень я больной, ослаб совсем.
Пала она ему на белы груди, слезами залилась:
— Да может тебе чего нать?
— Да… виделось во снях, да только сказать страшно…
— Да ты скажи. Да хто нашу таїнку с тобой знать может, как только ты, да я, ды мы с тобой.
— Видилось мне во снях, што еслиб твоих детей убить, да серьца іхны зажарить, да я б їх съїл, так и полехчало б.
— Да как ето сделать? Убить їх не жалко: такие дрянные, все воруют, денег у їх нельзя обрать, и вот муж вернется да узнат…
— А ты подговори дворника. Пусть повезет кататься, за городом, под мостом убьет да там бросит. Нихто не узнает. А серьця пусть вырежет.
Она пришла домой и говорит дворнику:
— Наймись мне-ка детей убить.
— Да как можно…
— Она такие дрянные, все кругом воруют, денег у їх обрать нельзя…
Ну, и нанела его. Вот он повез детей кататься. Катает целой день, уж пора домой, он повез їх по край города. Дети говорят:
— Што ты, говоря, везешь нас куда-то по край города, как нам домой нать…
А тут уж и мост. У дворника рука не подымается їх убить, он сказал їм:
— Велено мне вас убить, а серьця вырезать и принести. Мне за ето пятьсот рублей.
Они говорят:
— Ах, не убивай нас, мы тебе за ето колько денег дадим, как мы їх обрать не можом. Ты убей двух дворняжек, вырежь у їх серьця, а мы уйдем жить со своима деньгами за три девять земель, и нихто про нас
