Взгляд Седрика сместился ниже. Куда он смотрит? Чёрт! Похоже, вазочка с икрой попала в поле зрения новопреставленного спасителя Ойкумены. Икра окончательно убедила Норландера, кто тут главный.
– Извини, меня зовут, – Седрик отвернулся, кивнул собеседнику-невидимке. – Разбор полётов, головомойка. Всё, я побежал!
Сфера погасла.
Без всякого аппетита Гюнтер взялся за надкушенный тост, желая подсластить, вернее, подсолить горечь разговора. Увы, сегодня фортуна не была расположена к кавалеру Сандерсону: дверной звонок пришёл на смену уникому. «Тиран пожаловал, – решил Гюнтер. – Не пустить из вредности? Всё равно войдёт, у него код от двери есть. Может, хоть зло на нём сорву?» Пульт управления лежал под рукой. Гюнтер коснулся сенсора, отпирающего замо́к:
– Входите.
В дверном проёме полыхал закат. На его фоне замерла фигура – силуэт цвета летней ночи. Нет, не Тиран. Слишком стройная, слишком хрупкая… Дверь мягко закрылась, отсекая закат, свет упал на смуглое, с тонкими чертами, лицо молодой брамайни.
– Мирра?! – задохнулся Гюнтер.
Встреча, что случилась семь лет назад. Энграмма этой встречи, извлеченная сегодня доктором Йохансоном. Любовь и насилие, насилие и любовь. В памяти остались рубцы, и они саднили.
– Если хочешь, красавчик, зови меня Миррой.
Лукавая улыбка на губах. Шелест струящегося шёлка. Женщина просто шла, приближалась, делала шаг за шагом, а казалось, что она танцует. Тёмно-синее сари текло по её телу, словно морская вода.
– Кто вы?
– Я? Миранда. Сократим до Мирры?
Имя было не брамайнское, скорее всего, ненастоящее. Это слегка отрезвило Гюнтера:
– Что вы здесь делаете?! Мы на охраняемой территории…
– О, я шпионка! У тебя есть тайны, красавчик?
Брамайни рассмеялась:
– Я люблю тайны!
Она присела на край стола – близко к кавалеру Сандерсону, но в то же время сохраняя дистанцию. Это соблазняло больше, чем объятия.
– Всё в порядке, милый. Меня пригласили.
Брамайни продемонстрировала приколотый к сари золотой значок-пропуск: переплетение литер «W» и «E», такое же, как у Гюнтера.
– Кто пригласил? К кому?
– К тебе, солнышко. Я – твой сюрприз.
С милой непосредственностью Миранда намазала тост маслом с икрой. Откусила, блаженно закатила глаза:
– У тебя есть стиль. И, думается, не только в еде. Я тебе нравлюсь?
– Д-да! – выдохнул честный Гюнтер.
Ещё секунду назад он твёрдо вознамерился выставить Миранду из дома.
– Это хорошо, – оценила Миранда. – Так гораздо проще.
Без малейших видимых усилий она скользнула по гладкой столешнице. Придвинулась вплотную, коснулась пылающей щеки Гюнтера. Отстраниться? Отодвинуть кресло? Вступив в заговор с брамайни, кресло отказалось двигаться наотрез.
– Послушай, Ми…
Тонкий пальчик запечатал ему губы:
– Ми! С этой ноты мы и начнём.
Морская волна стекла с женщины на пол.
Ни в чём себе не отказывать, вспомнил Гюнтер. В конце концов, почему бы и нет? Кто главный в проекте «Кольцо»? Я главный. На кого работает вся команда? На меня работает…
«Я сегодня погиб, – встрял издалека Седрик Норландер. – Два раза.»
Иди к чёрту, отмахнулся Гюнтер. Я занят.
IIIЯ голый. Снизу. Навзничь.
Она сверху. Голая.
Скачет.
Смешно. Очень смешно. Между ногами смешней всего.
Снизу – красный. Сверху – фиолетовый.
Перистый, как закат.
Груди подпрыгивают. Прыг-прыг. Во рту солоно. Чем быстрее подпрыгивают её груди, тем солоней во рту. Словно вяленой рыбы наелся, а пить не дают. Торчащие соски́ – синкопы в регтайме «Конферансье».
Ещё смешнее.
Пахнет фиалками и сбежавшим молоком. Кто пахнет? Что пахнет.
Свет из окна. Он пахнет.
Капля пота стекает на щеку. Грохочет. Грохочет.
Щекочет.
– А-а-а! Прекратите!
– Что с вами? Вам плохо? Позвольте, я взгляну…
– А-а-а!
Двигаюсь. Двигаюсь. Двигаюсь.
Движение – пространство. Движение – время.
Время горит во мне. Сгорает. По́том выходит наружу, сочится из пор.
Она подо мной. Двигается. Движение – чёрный хлеб.
Я на ней. Двигаюсь. Минута – ля-бемоль.
Регтайм «Конферансье» тычется мне в рот. Приплясывает.
Фиолетовый бемоль. Полтона. На ощупь – яичница.
С беконом.
Смеюсь. Смеюсь.
Взрыв мокрый, взрыв разлетается брызгами.
Кричу.
Крик – туман над клумбой с лилиями.
Я контролирую свои чувства. Мои чувства контролируют меня. Контроль чувствует, что это я. Чувства чувствительно бесконтрольны. Кан-кан. Троль-троль. Тролль. Свободен. Свободен. Ну его к чёрту, этот периметр.
Двигаюсь. Двигаюсь.
Не двигаюсь.
– Что это было?
– Не знаю, – доктор Йохансон пожал широченными плечами. Жест вышел детским. Казалось, он говорит, что не знает, кто разбил сахарницу. – Я не вникал в содержимое энграммы. Я просто остановил процесс повторного переживания. Извините, это нельзя сделать мгновенно, не рискуя повредить ваш рассудок…
– Вы изъяли это воспоминание из мозга кавалера Сандерсона…
Тиран полагал, что кричит. На самом деле он шептал: едва шевеля губами, упёршись в доктора стеклянным взглядом:
– Вы поместили энграмму в мой мозг…
– По вашему требованию, – оскорбился Удо Йохансон. – И, замечу, вопреки моим рекомендациям. Я предупреждал, что это может быть опасно.
– И после этого вы…
– Что я? В чём вы хотите обвинить меня?!
– …вы утверждаете, что не знакомы с содержанием энграммы?
– Утверждаю. И готов доказать это на любом суде. Допустим, хирург вырезал больному печень и отдал её в лабораторию. Пока больной в капсуле регенератора отращивает себе новую печёнку…
– В лабораторию? – буркнул Тиран. Он уже начал приходить в норму. – Почему не приятелю-людоеду?
– Хорошо, людоеду. Людоед поджарит печень с луком. Лаборатория проведёт анализы. Людоед отметит исключительно нежный вкус с пикантной горчинкой. Лаборатория укажет состояние внутридольковой дегенерации и очаговых некрозов. В любом случае хирург не будет знаком ни со вкусом печени, ни с внутридольковой дегенерацией.
– Вы хирург?
– В данном случае, да. Я психир. Я извлёк воспоминание, фактически скопировал его и передал вам в целости и сохранности. Оба действия я совершил в законном порядке, с разрешения носителя энграммы. Что помнил Гюнтер, что пережили вы – мне это неизвестно. Что не так с этой энграммой? Вы кричали…
– Посмотрите сами.
– Я не имею права.
– Я разрешаю. Нет, я настаиваю.
– Вы в курсе, что произнесённые вами слова приравниваются к письменному разрешению? Учитывая ваше звание и положение, к приказу. Любой эксперт, которому я передам энграмму нашей беседы, подтвердит…
– Смотрите, доктор. И будьте осторожны.
Удо Йохансон окаменел. Лицо его утратило всякое выражение, взамен приобретя сходство с гипсовой посмертной маской. Глаза доктора… Пьеса, вспомнил Тиран. Древняя пьеса для театра. Там была реплика: «повернул глаза зрачками в душу». Вот что сделал Удо Йохансон. Секунда, другая, и на маске, вылепленной из мёртвого гипса, забилась синяя жилка. Она билась так, что оттягивала нижнее веко. Гюнтер Сандерсон, отметил Тиран. Когда у парня сняли энграмму о его похождениях на Шадруване, у кавалера Сандерсона точно так же дергалось левое веко. Да, точно так. Гюнтер не знал, что за ним следят, но Тиран был свидетелем всей операции от начала до конца.
– Потрясающе! – выдохнул доктор.
Ну да, вздохнул Тиран. Чёртовы менталы! То, что грозило свести меня с ума, то, что я назвал бы пыткой, приводит Йохансона в восторг. С другой стороны… Тиран вспомнил содержание подсаженной энграммы – не пережил заново, а просто вспомнил, мельком, без подробностей, как подзабытую с годами книгу – и вдруг понял, что не прочь повторить. Когда знаешь заранее, что тебя ждёт, когда ты готов, сюрреализм может
