Я ДОЛЖНА была быть Федором. УЗИ тогда делали редко, и оно считалось вредным: когда маме в роддоме показали кареглазую лохматую девчонку, мама несколько растерялась. В палату приносили открытки «Поздравляем с Федорой!». Месяц примерно я пробыла, для простоты, «девочкой моей», а потом стала наконец Верой.
Верой Николаевной Комиссаржевской была моя бабушка — из тех самых Комиссаржевских, восходивших к Вере Федоровне. Все девочки в роду — Веры или Надежды, все мальчики — Николаи или Федоры. Мама с папой, Колей Комиссаржевским, женаты не были и на момент моего рождения уже расстались. Но я была настолько в папину породу, что сомнений в выборе не оставалось.
Это древнее и редкое имя; в детстве среди радостного изобилия Наташ, Кать и Насть я знала всего одну свою тезку, и это мне нравилось; еще меня радовало, что из лаконичного моего имени почти невозможно нарезать сомнительных кратких форм вроде Шуры, или Аси, или Милы. Зато каждый из близких маминых и моих друзей изобретал какую-то свою ласкательную: из жизнеутверждающего Верунчик или Верун, которым я проходила все детство, впоследствии спрессовался емкий Врун, который многое отражал: в частности, сильную мою склонность преувеличивать и присочинять.
И именины мои, делимые с Надеждой, Любовью и Софьей, усиливали ощущение причастности к некой древности; в русском языке всего три женских имени, означающих, без перевода, некоторые сущностные понятия, и мне будто досталось представлять самое суровое и принципиальное, не терпящее шуток и сантиментов. В том, как меня назвали, заключался важный вопрос, на который мне предстояло найти ответ.
Дети набожны: мировосприятие их подразумевает постоянное, почти зримое присутствие Того, Кто Все Так Придумал; православная русская обрядность, ритуальность и подавно завораживает детей, заставляет их воображение бешено работать; мой первый в жизни стихотворный текст, продиктованный маме в возрасте лет пяти, был про персонажа по имени Воскрес (мне казалось, это все один и тот же человек — Иисус, Христос и Воскрес): «Воскрес владелец мира, Воскрес и есть таков». Бога во внутреннем содержании детства было очень много, диалогом, а то и спором с воображаемой его фигурой, сближающейся с идеальной отцовской, наполнены были сны и размышления; все вопросы были об этом: как это, если Он есть, столько еще зла, куда Он прячет прошлое, каким Ему все это кажется со стороны? В третьем классе в школе начались «Мифы Древней Греции», а с ними отдельная вселенная, где богов множество, далеко не все из них бывают правы, каждое их движение непосредственно отражается на мире людей, и жить им поэтому ох как непросто, но невероятно интересно. В тринадцать лет я окончательно определилась с профессией и поступила в школу юного журналиста при журфаке МГУ, где среди прочей рекомендованной к прочтению литературы был «Сиддхартха» Гессе.
Так строгая, подчиненная вертикали христианская парадигма мироощущения дала крен, появился и засуществовал внутри еще один Бог, повелитель горизонтали, вещавший на каких-то совсем других частотах, и в церковь я ходить перестала (за что мама на мою преподавательницу еще долго имела зуб).
Впоследствии мне предстояло в двадцать два, как астронавту, приземлиться в Индии и проехать ее по диагонали, чтобы быть представленной еще десятку-другому могущественных божеств, близко подружиться с буддистами, а затем оказаться в невероятном паломничестве по Непалу и Вриндавану с вайшнавами, чтобы дождаться и пронаблюдать, как все мои боги понемногу перестают взаимно исключать друг друга, а начинают быть лицами одной силы, одного закона, который никогда не переставал быть и которого все мы — только мелкие следствия.
Один мудрый человек, монах, духовный учитель из тех немногих, что составляют ум и сердце любого верования, как-то сказал мне, что меня никогда не удовлетворит никакая готовая религиозная система, никакой заведомый набор ответов на вопросы и аксиом, что я из тех, кто всю жизнь по крупицам собирает свою собственную религию, пробуя все и сомневаясь в каждой, и что это и будет, в общих чертах, центральной задачей моего существования — с чем он меня и поздравляет, такие ему всегда нравились, он сам в какой-то мере из таких, поэтому ему так чужды любые религиозные фанатики.
Тогда мне стало не страшно: раньше мне казалось, что этот мучительный поиск обязательно должен приводить к какой-то математической однозначности, точной цифре. Теперь чем дольше я наблюдаю за людьми, тем милее мне вечные вольноопределяющиеся: крестящие детей и цитирующие древних суфиев, урожденные мусульмане, а в зрелости мастера цигун, последователи китайских учителей дзен, свободно ориентирующиеся в текстах прославленных католических богословов; Борис Борисович Гребенщиков, из выпуска в выпуск своей программы «Аэростат» поднимающий все новые и новые неизвестные труды мудрых всех народов и времен, твердящие в основном о том, как важно жить текущим моментом, настаивать на любви и не слишком обольщаться насчет вещественного мира. Теперь религиозные споры утратили для меня былую остроту, возможность установления какой-то новой, максимально близкой границы истины.
Мне достаточно посмотреть, как человек общается со своим ребенком, чтобы понять, в каких примерно он отношениях с вечностью: даже если он закоренелый материалист, для которого нет ни кармы, ни Аида, ни Страшного суда, Бог может населять его ничуть не в меньшей степени, чем моего знакомого садху из Вриндавана или батюшку из Переславля, — потому что он искренне служит людям, предан любимому ремеслу, помнит о собственной малости в масштабе вселенной и оттого, как правило, легок, беспечен и хорошо смеется. Вот по этому смеху я и узнаю своих, одноверцев: он одновременно и свидетельство способности изумляться стройности Господнего замысла, и доверие ему, и констатация собственной незначительности, но и редкой удачливости: ведь все это явлено всем в равной степени, а радоваться умеют — единицы.
08 сентября 2014
Опубликовано в журнале «Русский пионер» № 48.
Взмечтательность
Поэт Вера Полозкова не просто пишет стихи в прозе для «РП». Она пишет то, что думает, причем именно в тот момент, когда пишет. То есть в своих колонках она добирается до чего-то очень важного для себя. У читателей «РП» есть такая же возможность, причем у них нет необходимости выкладываться (а вернее, выкладывать всю себя — на страницы журнала) так же, как это делает Вера Полозкова.
«МНЕ ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ, Иван, — писала я как-то на пятом курсе своему преподавателю по теории коммуникации, — через полгода я заканчиваю факультет журналистики МГУ, кафедру художественной культуры, и моя подруга Чуковская утверждает, что я человек неограниченных возможностей; я не бездарь, в русском сегменте Живого Журнала у меня около
