голову на локоть,
есть ли кому здесь плакать,
твердь и так вминается, словно мякоть
перезрелого манго и мажет липким,
безразлична к твоим прозрениям и ошибкам;
сквозь москитную сетку,
глядит на вечность, свою соседку,
седовласый индус, на полу разложив газетку,
чистит фрукты и режет дольками, напевая
«ом намо бхагавате васудевайя»
города и числа, —
больше никакого в тебе нет смысла,
столько лет от себя бежала и вот зависла
там, где категория времени бесполезна как таковая:
ом намо бхагавате васудевайя.
27 июня 2013 года, Ришикеш
Птица
Волшебнику, в день рожденья
Мой друг скарификатор рисует на людях шрамами, обучает их мастерству добровольной боли. Просит уважать ее суть, доверяться, не быть упрямыми, не топить ее в шутке, в панике, в алкоголе. Он преподает ее как науку, язык и таинство, он знаком со всеми ее законами и чертами. И кровавые раны под его пальцами заплетаются дивными узорами, знаками и цветами.
Я живу при ашраме, я учусь миру, трезвости, монотонности, пресности, дисциплине. Ум воспитывать нужно ровно, как и надрез вести вдоль по трепетной и нагой человечьей глине. Я хочу уметь принимать свою боль без ужаса, наблюдать ее как один из процессов в теле. Я надеюсь, что мне однажды достанет мужества отказать ей в ее огромности, власти, цели.
Потому что болью налито все, и довольно страшною — из нее не свить ни стишка, ни бегства, ни куклы вуду; сколько ни иду, никак ее не откашляю, сколько ни реву, никак ее не избуду. Кроме боли, нет никакого иного опыта, ею задано все, она требует подчиниться. И поэтому я встаю на заре без ропота, я служу и молюсь, я прилежная ученица.
Вырежи на мне птицу, серебряного пера, от рожденья правую, не боящуюся ни шторма, ни голода, ни обвала. Вырежи и залей самой жгучей своей растравою, чтоб поглубже въедалась, помедленней заживала. Пусть она будет, Господи, мне наградою, пусть в ней вечно таится искомая мною сила. Пусть бы из холодного ада, куда я падаю, за минуту до мрака она меня выносила.
29 июня 2013, Ришикеш
Летний романс
«Тут соло, про тебя второй куплет».
Ей кажется, ей триста сорок лет.
Он написал ей пять влюбленных песен.
Она кивает, пряча лоб во тьму,
И отвечает мысленно ему,
Но более себе: «Труха и плесень».
Он зной; зарница; певчее дитя.
Он, кажется, ликует, обретя
В ней дух викторианского романа.
И поцелуи с губ его текут,
Как масло ги, как пенье, как лоскут
Соленого слоистого тумана.
Июль разлегся в городе пустом
Котом и средоточием истом
И все бульвары сумерками выстлал,
Как синим шелком; первая звезда,
Как будто кто-то выстрелил сюда:
Все повернули головы на выстрел.
Спор мягкости и точного ума,
Сама себе принцесса и тюрьма,
Сама себе свеча и гулкий мрамор,
Отвергнутость изжив, словно чуму,
Она не хочет помнить, по кому
Своим приказом вечно носит траур.
Она его, то маясь, то грубя,
Как будто укрывает от себя,
От сил, что по ночам проводят обыск:
Ни слова кроме вежливого льда.
Но он при шутке ловит иногда
Ее улыбки драгоценный проблеск.
Ее в метро случайно углядев,
Сговорчивых и дерзких здешних дев
Он избегает. Пламенем капризным
Пронизанный, нутро ему скормив,
Он чувствует какой-то старый миф.
Он как-то знает, для чего он призван.
Так циферблат раскручивают вспять.
Дай Бог, дай Бог ему досочинять
Ей песни эти, чтоб кипело все там
От нежности прямой, когда домой
Она придет и скажет «милый мой»
И станет плакать, будто в семисотом.
9 июля 2013, Ришикеш
Кем я стану
загадал, когда вырасту, стать никем.
камер видеонаблюдения двойником.
абсолютно каждым, как манекен.
мыслящим сквозняком.
как оступишься в биографию — сразу жуть,
сколько предписаний выполнить надлежит.
сразу скажут: тебе нельзя быть листок и жук.
надо взрослый мужик.
нет, я мудрый ящер, живущий среди пещер.
иногда я склоняюсь к спящему под плащом
и пою ему на ухо: мир бесконечно щедр.
ты теперь прощен.
19 сентября, 2013
* * *и вот проснулись они и узрели что наги
и что зря встают пацанам поперек дороги
Лев Оборинзавтра придет, с невесомой девочкой, при костюме
посмотреть, как я буду трещать костями
станут, глядя, как шкура ходит на мне буграми,
комментировать фоточки в инстаграме
завтра выскажется новая привереда
о моей духовности дауншифтерского извода
ничего личного, встань, паши, ломовая лошадь,
тут не только тебя, тут самих себя не умеют слушать
знай прокладывай борозду, сей, не спрашивай урожая,
ремесло спасает своих, само себя продолжая
что бы они все ни орали, как бы ни доводили,
ты неуязвима, пока при деле
для того нам и дали тяжести, даже боли,
чтобы мы что-то весили.
не упали.
3 октября 2013, Вроцлав-Варшава
Что нас держит
Ване Алексееву
а на первый взгляд, мертвые берега: ни геолога, ни ночлега,
только вьюга, дорога, каторга, кали-юга;
всякая книга — «десять столетий снега»,
всякая песня — «где нам искать друг друга».
но как боль неостра, бери к роднику канистры,
как стемнеет, пой у костра про года и версты;
женщины хохочут так, что вокруг рассыпают искры,
и глядят на тебя как сестры.
кроме нефти, тут разной скани есть и финифти,
рюмочки готовьте, на скатерть ставьте;
старики прозрачны, как детский палец на кнопке в лифте,
все тебе расскажут и о вожде, и о космонавте.
медицина здесь угрожает здоровью, врачи — леченью,
бездна часто подходит к самому изголовью,
между мифом и явью много веков кочевье,
постигаемое не логикой, но любовью.
но как боль неостра, сразу кажется: столько детства,
столько мудрого юмора, горестного богатства.
стоит, чудится, пообвыкнуться, оглядеться —
и всему пригодиться,
сбыться
и оправдаться.
24 ноября 2013
Стихи — 2014
* * *сутулые, в темноте
еще посидим вдвоем.
признаем, что мы не те,
за кого себя выдаем.
комнату, где спим,
мебель и весь хлам
вытащим из-за спин,
разломим напополам.
будем тугой ком
у каждого в рюкзаке.
прощаются на каком
чертовом языке?
том же, что был мал,
весел и необжит,
если соединял?
им же и надлежит:
мы были близки
так, что и свет мерк.
сразу в конце тоски —
поезд наверх.
02.01.2014
* * *вскинуться на конечном контроле, в безлюдном солнечном терминале
господи, какую мы чушь пороли, как чужую про нас прилежно запоминали
как простые ответы из нас вытягивались клещами
сколько чистого света слабые хрусталики не вмещали
что за имена у нас бились в височной доле, почему мы их вслух не произносили
сколько мы изучили боли, так ничего не узнав о силе
маялись, потели, пеклись о доме и капитале,
пока были при теле, рожали бы и ваяли, но мы роптали,
пересчитывали потери под нарастающий жадный рокот,
ничьей помощи не хотели, не позволяли больного трогать
подрывались в запале производить килотонны пыли
шибко много мы понимали, покуда нас не развоплотили
так послушай меня, пока не объявлен вылет,
пока дух из меня, как стакан кипятка, не вылит,
но пейзаж подтаивает, как дым, не рождает эха
для меня ничто не было святым, кроме твоего смеха
он вскипал, что-то горькое обнажив, на секунду, малость
я был только тогда
