На входе в здание заставы, в левое крыло, где находились казарма и служебные помещения, Речкина встретил хорошо знакомый ему сержант с повязкой дежурного:
– Товарищ лейтенант, дежурный по заставе сержант Корниленко! – вытянувшись по струнке, складно отчеканил он.
– Где начальник заставы? – первым делом спросил Алексей, поставив возле ног свой проклятый чемодан.
– На границе, товарищ лейтенант! – бодро ответил Корниленко. – Он и политрук!
– А старшина?
– В столовой, товарищ лейтенант! Приготовление пищи контролирует!
Речкин одернул промокший рукав и взглянул на наручные часы.
– Не поздновато ли для ужина? Почти восемь уже!
– Теперь все по-новому, товарищ лейтенант, половина бойцов спят, вторая половина на границе. Вот и распорядок весь поменялся!
Речкин нахмурился. Вопросов было много, но, понимая, что он еще не раз выслушает подробный рассказ о нововведениях и от Круглова, и от политрука, и от старшины, решил без лишних расспросов оставить свое любопытство на потом, чтоб не задерживать ни себя, ни сержанта.
– А я-то не пойму – чего это Герда разгавкалась?! Подумал уже, что смена пришла, да вроде как рановато еще…
– Корниленко… – Речкин перебил сержанта тихим усталым голосом. – Отнеси мой чемодан в правое крыло и оставь подле моей комнаты. И старшине скажи, что я прибыл и жду его в канцелярии.
– Есть! – молодцевато козырнул сержант и, схватив чемодан, поспешил в правое крыло.
В помещении казармы тишина стояла гробовая. Кто-то мирно посапывал во сне, кто-то беспокойно сучил ногами, скрипя панцирной сеткой кровати. Дневальный несколько растерялся, увидев вошедшего помощника начальника заставы, который должен был быть в отпуске. Опомнившись, он уже сделал первый шаг навстречу Речкину, но тот поднес палец к губам, чтоб дневальный не будил бойцов своим голосом и беготней.
В канцелярии Алексей пригрелся на стуле, прислоненном спинкой к стене, которую представляла задняя стенка кирпичной печи, что отапливала это крыло здания. Тело его, вымерзшее, как казалось, насквозь, еще долго вбирало в себя тепло, непроизвольно вздрагивая. Алексей задремал.
Старшина – полноватый круглолицый армянин средних лет с жесткой щеткой черных с проседью усов под выдающимся кавказским носом прибыл из столовой, когда Речкин уже вовсю сопел, широко разинув рот и запрокинув голову на плечо.
Обнаружив, что лейтенант промок насквозь, он предусмотрительно распорядился принести чистую форму и исподнее, а также одну порцию ужина.
Пробужденный старшиной, Речкин без стеснения, прямо в канцелярии, скинул с себя мокрые вещи и оделся во все сухое. Вскоре подоспел и ужин – тарелка плова, стакан грушевого компота и ржаной сухарь. Пограничники хоть и снабжались с перебоями, весьма скудно и однообразно, но заставный повар-таджик всегда умел порадовать своих товарищей скромными произведениями кулинарного искусства. И пусть плов был не из баранины, а из жесткой, как подошва, говядины и приготовлен был больше на воде, чем на жиру и масле, а все ж был вкусен до безобразия.
Поужинав и отогревшись, Алексей почувствовал, как в его жилах снова забила жизнь, и только ватные ноги, отекшие с дальней дороги, тянули своей невероятной усталостью в кровать. Но Речкин решил дождаться начальника заставы.
Алексей разговорился со старшиной. Выяснилось, что Каленников приказал все наряды на границу по два-три человека отменить. Теперь дежурили всей заставой. В то время как первая половина отдыхала, вторая находилась в наряде. Начзаставы с политруком почти безвылазно находились на границе, возвращаясь лишь на короткие пересыпы. Начали возводиться дополнительные укрепления и огневые позиции, как на самой границе, так и вокруг заставы. Чуть впереди и по флангам соседство теперь составляли бойцы 95-го стрелкового полка. С ними наладили телефонную связь, обговорили вопросы взаимодействия на случай начала боевых действий. В общем, новостей была тьма. В будничной жизни пограничников поменялось почти все. От такого потока информации у Алексея голова шла кругом. Ему показалось, что он отсутствовал на службе не четыре дня, а как минимум четыре месяца.
Круглов появился в канцелярии, когда настенные часы с кукушкой перекинули свои стрелки через отметку в девять часов. Плащ-накидка, которую начальник заставы держал скомканным кулем в руке, почернела от дождя, зеленая пограничная фуражка также вымокла до основания, хромовые сапоги, с налипшими на них мелкими листочками карликовой березки, блестели от влаги. Круглов явно был сильно измотан. Его обычно розовое, гладкое, точно девичье, лицо было белее белого, глаза впали, а под ними налились мешки. Круглов был старше Речкина всего на несколько месяцев, но со своей богатой курчавой шевелюрой и по-мальчишески худой фигурой выглядел моложе своего помощника. Однако, весьма изнуренный за последние дни, он казался теперь гораздо старше своих лет, и, если бы Алексей не знал его прежде, решил бы, что этому лейтенанту под сорок.
Круглов вытер ладонью мокрое лицо, прошелся пальцами по волосам, которые осели от влаги, оправил форму, непременно скользнув ладонью по своей гордости – ордену Красной Звезды, который получил в Финскую войну.
Они горячо обнялись, как старинные друзья. Всего полтора года знакомства, но отдаленный уголок земли, где служба – ежедневная, беспрерывная рутина, в которой так важно твердое товарищеское плечо, сплачивает и роднит людей в рекордно короткие сроки.
– Представляешь, Леша, в этой нынешней суете даже забыл, когда у тебя поезд… Думал, что ты уже на юга упорхнул, а ты вот, здесь!.. Молодец! – устало улыбнулся Круглов, подойдя к рукомойнику, что висел возле входной двери.
– Сегодня ночью на пароходике из Мурманска прибыл… Каких-то четыре дня, а все здесь так поменялось!..
– Война, брат… – звеня рукомойником, ответил Круглов. – Она, проклятая, все меняет и ускоряет… И нововведения быстрее проходят, и жизнь летит!.. У меня так лично ощущение, что ты вчера только уехал!
– А эти себя совсем не жалеют! – по-стариковски сокрушался Аркадий Ваганович перед Алексеем, кивнув на начальника заставы. – Что начальник, что политрук сутками на границе сидят, даже не спят толком!
Старшина был человеком глубоко сердечным. Он с душой подходил к любому порученному делу. Таким же был и в отношениях с людьми. Чуткий, внимательный и отзывчивый. Он в отцы годился своим начальникам и вел себя с ними часто по-отечески. Мог и поругать, и похвалить, и поворчать, забывая подчас про субординацию, но ему, человеку мудрому и умелому, это прощали. Аркадий Ваганович почти полностью избавился от своего кавказского акцента, но в душе оставался горцем и по сей день. Старшина, оставив родную Армению в восемнадцать лет, повидал много на своем пути. И русское «Аркадий» вместо его родного «Арарат» закрепилось за ним не в канцелярских кабинетах и даже не у фабричных станков, а на полях сражений. Прослужив всю свою взрослую жизнь Родине, он не имел постоянного
