Макаров сделал еще две короткие затяжки и, чуть потеснив лейтенанта, швырнул окурок точно в амбразуру.
Речкин только сейчас заметил, что на нем нет шинели.
– Не холодно? – поинтересовался Алексей, выставляя руку, через которую была перекинута шинель, вперед.
– Без шинельки-то? Прохладно. Но спохватился я поздно. Да и свою оставил где-то, пока бой был… Одну на двоих с товарищем делим. Не оставлю же его на голом полу спать! – Макаров пошарил рукой в кармане галифе и вытащил оттуда потертую пачку папирос. – Вот! Табачком только и греюсь!
– Так в углу ж шинелей навалено – тьма! Там бы и поживился! Или с убитых брезгуешь?
Макаров усмехнулся:
– Да я не из брезгливых… Просто поздно спохватился! От пулемета не отойдешь, а позвать кого – так все проснутся!
– Ладно, ступай спать! – Впервые за разговор, да и все время знакомства, мягко и дружелюбно улыбнулся глазами Речкин.
Макаров кивнул, поднял со стола винтовку и закинул ее за плечо, размашисто и неосторожно, так что та звучно хлопнула его по спине.
– Постой! – вдруг спохватился Речкин. – Там внутри, у места, где я спал, автомат мой трофейный лежит! Принеси его, пожалуйста!
Макаров, ничего не ответив, быстро нырнул в общую комнату.
Речкину стало немного не по себе оттого, что он – кадровый офицер и забыл свое оружие! Да еще и при этом неблагонадежном типе. Позор! Но виду не подал, ни мимикой, ни голосом. Однако Макаров все же смекнул и, протягивая лейтенанту автомат, воспользовался неловким для него моментом.
– Я, конечно, не прав был тогда! Прошу простить! – почти чеканно протараторил он. И вроде и кончил, но вырвалось: – Но такое вокруг творится… Уму непостижимо… Вот нервишки и сдают…
Алексей взял автомат, задумчиво смотря куда-то мимо красноармейца, закинул его за плечо и выждал паузу. Он уже и не ждал услышать извинений от наглеца, и хоть ситуация была ему крайне неприятна, в душе простил легко и без осадка.
– Хорошо. Я понял вас. – Речкин повернул голову к амбразуре, немного пошарил в ней хмурым взглядом и добавил: – Но все ж нельзя волю чувствам давать… Теперь тем более никак нельзя! Война идет! И нет теперь места склокам и выяснениям отношений! А что уж о дисциплине говорить? Перестанут командиров бойцы слушать, и что тогда? Погибнете! Непременно погибнете! И вы, и мы… А враг дальше пойдет! Только ему от этого резон, но не нам!
– Я понимаю… Виноват, – пристыженно отвел глаза в сторону Макаров, словно нашкодивший подросток.
Своим голосом Речкин задавал тон беседе, чтоб говорить как можно тише. Когда звук голосов непроизвольно возрастал, Алексей понижал тон, Макаров машинально следовал его примеру.
– Один вопрос у меня… – с тяжестью выдохнул Макаров, отчего Речкин сразу понял, что вопрос будет не из простых.
– Валяй…
– Подмога-то нам точно будет?
Речкин еще больше нахмурился. Было заметно, что он колеблется, что вопрос ему явно не по душе. Но, поиграв некоторое время скулами, все же выдавил из себя:
– То, что 112-й полк еще вчера утром был в районе Большой Лицы, – это факт. Командование дивизии непременно приложит все усилия, чтоб отбить свои позиции! – И, чуть погодя, добавил спокойно и твердо: – В любом случае нам надо набраться терпения и ждать. Иного варианта у нас нет. Согласен?
– Вариантов немного… – с сарказмом ответил Макаров и горько усмехнулся.
– Хорошо, что понимаешь это. Иди спать, – кивнул головой в сторону общей комнаты Алексей, но вдруг остановил Макарова, когда тот уже шагнул через дверной проем: – А как ты в армии оказался? Сверхсрочник, что ль? Почему тогда еще не сержант?
Макаров обернулся и сделал шаг в сторону лейтенанта. Низкое ночное солнце бросало прямоугольный луч света, обрамленный ровными контурами бойницы, прямо на его лицо. Желая уйти от него, красноармеец, щурясь, сделал шаг в сторону.
– Доброволец… 22-го призвался…
– Доброволец? – Лицо Речкина выражало столь глубокое удивление, будто подобный вариант он даже не рассматривал.
– Да. А чего в этом такого удивительного? – заулыбался во весь рот Макаров.
– Обычно на войну кто помоложе рвется. Романтики ищут!
– Так я что? Старый разве? Тридцать пять всего! – не спускал с лица улыбки Макаров.
– И много вас таких было? – распалился интерес лейтенанта.
– Да хватало…
– Забавно… – задумался о чем-то Речкин, растворившись мутным взором где-то у ног бойца.
– А отдельные и с возрастом врали. Кто прибавлял, а кто сбавлял. Один дед пришел, лет шестидесяти на вид. Бил себя кулаком в грудь, мол, ему пятьдесят, а когда сказали, что до сорока пяти берут, то махнул рукой и говорит: «Ну, тогда сорок пять!»
Оба засмеялись, но тут же спохватились и затихли, лишь оставив на лице веселые улыбки.
– А что семья? Как они отреагировали?
Алексею было самому удивительно, что, несмотря на все происходящее, он еще может вести столь непринужденную беседу, что мимика его лица не растеряла способность улыбаться, что мрачные мысли, порядком захламившие его голову, чуть расступились, отошли на второй план и дали пролиться свету простой человеческой болтовни. Он удивился этому до тепла в груди, до мурашек по коже, и хотелось болтать и болтать, не останавливаясь.
– Буду я их спрашивать! – все с той же улыбкой махнул рукой Макаров. – Поди, не пацан уже!
– Дети-то есть?
– Конечно! Две дочурки. Настенька и Наташенька.
Алексею, конечно же, были очень близки то тепло и нежность, с которыми Макаров произнес имена дочерей. Скучал он по ним, очень скучал.
– А здесь, на границе, давно? – С бойницы стало поддувать сильнее, и Речкин застегнул верхнюю пуговицу шинели, чтоб плотнее и надежнее держалась на плечах.
– С 24-го. Я сам с Мурманска, потому и быстро так. До этого под Саратовом жил, лет десять как сюда переехал по комсомольской путевке. Нас сначала в Титовку-реку отправили. Оттуда уже сюда.
Алексей невольно заметил, что, разговаривая с ним, Макаров будто нарочно не называет его по званию, не обращается на «вы». Словно заранее подбирает удобные фразы. Выходит, так и не признал авторитет Речкина или стыдится тем самым подчеркнуть свою окончательную капитуляцию?
– Ладно, ступай спать! Сил надо набираться. Думаю, скоро полезут… – При этих словах Речкин снова похмурел лицом.
Красноармеец кивнул и быстро исчез во тьме общей комнаты.
Все вновь началось рано утром. Видимо, спеша доложить командованию о полном подавлении сопротивления на Угловой, гитлеровцы, посвежев после сна, вцепились в ДОТ с новой силой, с настойчивостью и прытью оголодавшего хищника.
Сначала долго возились у входной двери, что-то мастерили, громко и жарко спорили, совершенно открыто и без страха. Словно считали, что внутри уже все погибли, что не найдется доведенного до отчаяния бойца, который может внезапно выскочить и прихлопнуть одного-двух. Потом взрывали. Металлическая дверь, выполненная из толстого листа стали, проваренная сварными швами и усиленная металлическими ребрами жесткости, гремела точно от удара молнией, пучилась, вминалась следами осколков, но оставалась на положенном
