Несколько колеблясь, Алексей все же поставил дату под текстом, но вырывать его из блокнота не стал, так было надежнее.
Из общей комнаты уже доносились чей-то шепот, активная возня, бряканье оружия и котелков. Люди, эта израненная горстка смельчаков, готовились к прорыву. Речкин с трудом представлял себе предстоящие события. Все его тело болело от перенапряжения, виски словно сдавило тисками, ноющей болью горела голова, перед глазами все плыло и раздваивалось, ноги еле держались на земле, даже язык едва ворочался, как у пьяного в стельку. Но разум, сквозь завал довлеющих инстинктов и слабостей, все еще кричал, что надо спасаться. Последним усилием воли, через «не могу»! Иногда человеку свойственно желать собственной смерти, животное же борется за свою жизнь даже на смертном одре. Речкин и ощущал себя самым настоящим животным… Голодным, израненным, загнанным в угол. Вспомнился Алексею его училищный старшина. Это был крепкий тридцатилетний мужик, которого все без исключения курсанты ненавидели за его жесткость и требовательность. Почти ежедневно он заставлял их бегать на длинные дистанции. «Боль и усталость нужно учиться не замечать! Это вам лишь чудится! Нет их, и все!» – часто говорил старшина, когда курсанты валились с ног, сходили с дистанции. Волей-неволей, а старшине все же удалось вбить Алексею в голову эти слова, и сейчас он мысленно благодарил своего мучителя за то, что научил бороться с собственным бессилием, даже в те минуты, когда кажется, что сил не осталось вовсе.
«Человек может гораздо больше, чем ему кажется!» – часто добавлял старшина. И вера в это заставляла Речкина слушать разум, а не стон обессилевшего, израненного тела.
– Товарищ лейтенант, личный состав построен! – прозвучал сзади едва слышно шепот Макарова.
– Иду! – не оборачиваясь, кивнул Алексей.
В общей комнате стройной шеренгой стояли у стены шестеро бойцов. Шесть пар усталых глаз, шесть грязных от сажи лиц. Почти мертвые, но еще живые, убиваемые, но не убитые, горевшие, но не сожженные – все же стояли, воспротивившись самой судьбе, обрекшей их на бесславный и трагичный конец в бетонном мешке. И даже им самим в это уже не верилось. А оттого мелкой дрожью волнения пронимало всех присутствующих до глубины души, дрожали в полумраке скулы, дрожали сердца, невероятно, но все еще бьющиеся сердца…
– Товарищи мои!.. – сглотнув ком волнения, с хрипотцой в голосе, тихо заговорил Речкин, встав перед серединой строя. Он старался говорить спокойно, медленно, силясь, чтоб каждое сказанное его слово было твердо и ясно каждому, чтоб бойцы не заметили его внутренней разбитости и нерешительности. – Я, конечно, не мастак говорить долгие речи… Сами все видите, сами все знаете… Мы в плотном кольце, плотнее и не бывает, наверно… Более того, мы оказались в глубоком вражеском тылу! Трое суток мы ведем здесь свою маленькую войну! Трое суток! Многие наши товарищи пали смертью храбрых, пали как герои. И ни мы, ни они не имеем права на бесславный конец! Помощи ждать нам неоткуда. Немцы предлагают сдаться, обещают нас потчевать кофеем! Но мы на эти враки не дадимся! Да и кому из нас нужен этот позорный плен? Решение в данной ситуации может быть одно – прорываться из окружения и добираться к своим! Да, мы очень устали, да, нас осталось мало, но пока дышим, пока можем держать оружие, надо испытать последний шанс. Надо, ребята! Для наших родных, для нашей Родины, для нас самих, в конце концов! Надо! Мы обязаны сделать это, чтоб и дальше бить фашистов, но уже на новых рубежах! Хотел я выходить с утра, но погода под стать для такого дела. Она нам поможет. Дождь идет плотный, немцу далеко нас не увидеть. Главное – быстро уйти с высоты. Движемся по северному склону до дороги, затем к ручью. Плотно друг к другу не жаться! За каждый кустик прятаться, каждый камешек. Помните – сверху на нас будут смотреть пулеметы, возможно, что есть они и на сопке напротив.
Все стояли молча. Выражения их лиц не изменились, ни одной мышцы не дернулось на них, значит – все были согласны с лейтенантом.
– Что с оружием у нас? – спросил Речкин, повернув голову к Макарову.
Немного замешкавшись, Макаров медленно выдавил из себя, видимо, боясь ошибиться:
– Двадцать винтовок, пятнадцать целых магазинов к ним, четыре гранаты и один «ДП», – он сделал паузу, задумчиво уткнув взор в стену рядом с собой, – к тому же два трофейных «шмайсера» с половиной магазина, «ДП» с почти целым диском…
– Действуем так: каждому по винтовке и по десятку патронов. Одну гранату возьми себе, – повернулся он к Макарову, – еще одну мне и по одной… Давай Цецкаеву и Номоеву. Макаров движется первым, прикрывает наш выход из ДОТа при помощи «ДП». Если я погибну – меня заменяет Розенблюм, если погибнет и он – Макаров. Так, и еще… Всем взять по скрутке шинели, на улице очень холодно, да и для сна пригодится…
Алексей дал всем пять минут на перекур. «Перекур» оказался понятием весьма условным, так как последняя папироса была выкурена еще вечером. Бойцы разбрелись по ДОТу. Сидели молча, думая каждый о своем.
Речкин почти закончил делать скрутку из шинели, когда его отвлек голос Номоева:
– Товарищ лейтенант, вас один из раненых вниз просит!
Алексей противился этому визиту каждой клеточкой своего тела, но, поневоле став распорядителем судеб людей, находящихся здесь, не мог отказать по совести человеку, которого и так вынужден был бросить на верную гибель.
Цепляясь неуверенным усилием ослабших пальцев за холодный металл перекладин лестницы, Речкин осторожно спустился вниз. Он не был здесь с самого первого дня блокады и мысленно отстранился от этого места, оградив себя от леденящей душу картины человеческой обреченности. За эти несколько суток боев подвал стал самым настоящим хосписом. Все прекрасно понимали – отправили сюда, считай, списали в мертвецы еще при жизни.
В нечеловеческих условиях тяжелораненые бойцы завершали здесь последние дни своей жизни.
В холодном, сыром помещении, которое, по задумке инженеров, предназначалось для размещения дизель-генератора и прочего оборудования, но волею внезапного нападения немцев так и оставшегося пустым, лежали еще живые, но безнадежно израненные люди. Подвал был выбит прямо в скале, и от ледяного каменного пола раненых отделяли лишь подстеленные под них шинели. В подвале царила абсолютная тьма, и Речкин боялся шагнуть, чтоб не наступить ненароком на кого-нибудь из здешних обитателей.
– Миша! – позвал Алексей военфельдшера. – Где у тебя здесь была лампа?
Розенблюм молча спустился вниз, недолго повозился где-то в углу, пошаркал спичками о коробок, и через несколько секунд алый язычок огня, уходящий в стеклянную трубку лампы тонкой полоской черного дыма, осветил тесные каменные стены. Лампу эту Розенблюм раздобыл еще в первый день наступления егерей,
