Судьей был глава группы особистов, хотя, как я понял из разговоров с ним, ни юридического образования, ни даже школьного аттестата у него не было. В качестве обвинителей выступали жители деревни, целые семьи. Они перечисляли преступления обвиняемых, от которых они якобы пострадали во время оккупации и колониального режима. Защита отсутствовала в принципе. В завершение суда трех несчастных подсудимых привязали к столбам с мешками на головах и просто, по-будничному расстреляли. Трудно было поверить, что эти трое рядовых, ничем не примечательных самогонщиков были действительно повинны в вымогательствах, изнасилованиях и издевательствах над малолетними, в которых их обвиняли. У меня почему-то складывалось впечатление, что они просто пали жертвой коллективной антипатии селян, оказались не в то время и не в том месте. Я был глубоко потрясен – война закончилась, но ее ужасы продолжались при свете белого дня, на освобожденной земле.
Когда мы вернулись в Ханой, мы услышали о событиях в провинции Нгеан[57], на родине наших вождей Хошимина и Зиапа. Группы особистов были подвергнуты местным крестьянством самосуду за подстрекательство – их отправили «искать креветок» в Меконге проверенным способом. Местные жители увидели в них агентов новой тирании, ничем не отличающихся от французской Сюртэ. Когда Центр направил туда спецотряды, чтобы выявить и наказать виновных, нгеанские крестьяне вооружились и отбили атаку. Мятежная провинция больше не признавала власть Ханоя. Центр забил тревогу. Хошимин внезапно представил себе, что должны были чувствовать люди вроде Жана Деку, последние генерал-губернаторы, префекты, высшие комиссары Четвертой республики в Индокитае, главы марионеточных правительств, когда они вдруг понимали, что их контроль над суверенитетом страны ослаб и пошатнулся, что власть, которой они пользовались еще час назад, ускользает из рук по вине обстоятельств непреодолимой силы.
26Как определить этот щепетильный момент заранее, чтобы упредить его и избежать потери власти, которая столь часто влечет за собой печальный конец? Хошимин вызвал к себе проверенного годами тяжких испытаний товарища, генерала Зиапа. Никогда еще Зиап не видел своего старшего друга и вождя в такой панике. Ему показалось, что Хошимин гораздо больше боится потерять власть сейчас, чем он боялся потерять жизнь тогда, когда они скрывались под землей, а над их головами бегали французские десантники, возбужденные от того, что нашли на столе письменные принадлежности вождя и стаканы с неостывшим чаем.
– Чертов Чыонг Тинь подставил меня, братишка, – сказал Хошимин. – Делай с ним, что хочешь. Мне нужна твоя помощь.
– Я хочу выступить на ближайшем съезде партии, – поставил свое условие Зиап. – И сказать там все, что я думаю о Чыонг Тине и его аграрной программе.
– Поступай, как знаешь, но останови нгеанских крестьян. Это движение очень опасно для завоеваний революции и моей молодой демократической республики.
Получив карт-бланш, Зиап задумался, как ему следовало поступить, чтобы справиться с возложенной на него задачей. Хорошо зная суровый нрав своих земляков и их представления о справедливости, он осознавал, что договариваться о чем-либо было уже слишком поздно, что их можно было остановить только превосходством в физической силе. Он считал, что времени на переброску войск не было. На подавление было необходимо бросить 325-ю дивизию, расквартированную в родном городе вождя и укомплектованную из тех же земляков. Это был крайне рискованный шаг: если 325-я перейдет на сторону повстанцев, молодую демократическую республику может постичь бесславная участь колонизаторов. Кому доверить столь щепетильную задачу? Зиап вызвал к себе проверенного годами тяжких испытаний товарища, комбрига по прозвищу Хайфонец…
Получив напутствия от своего кумира Зиапа и повышение до комдива, Хайфонец немедленно вылетел в город Винь, на родину вождя. Восстание было подавлено в считаные дни, и в штаб Хайфонца, устроенный им по-спартански в одной из местных лачуг, вскоре втолкнули связанного по рукам и ногам лидера повстанцев, возглавлявшего нгеанское ополчение и руководившего боевыми действиями. Хайфонец писал личное донесение генералу Зиапу за чистым, без пылинки кухонным столом. Завершив его росчерком пера, он поднял глаза и невольно вздрогнул, потому что узнал в пленном Стрижа, своего старого друга. Он приказал солдатам развязать его и оставить их наедине.
Беседовали они долго. Хайфонец рассказал Стрижу, что видел, как тот дезертирует, бросив винтовку на землю рядом с трупом французского солдата. Стриж не счел нужным оправдываться или объяснять свой поступок. Он лишь упомянул, как сильно ему тогда захотелось увидеть, как красочно цветут бугенвилли в джунглях за родной хибарой по весне, как по колено в воде идет за волом его отец на рисовом поле, как возится у печурки на кухне мать. У него и в мыслях не было пытаться разжалобить Хайфонца или умолять его о пощаде. Он знал, на что шел, когда снова взял в руки оружие, и пошел на это сознательно. Он лишь сказал своему бывшему другу на прощание:
– Ты борись за светлое будущее, Хайфонец, если оно только по правде будет светлым для простого народа, для всех людей на земле.
– Очень странно, но точно то же самое сказал мне Шланг, когда я навещал его в Центральной тюрьме Ханоя, – задумчиво проговорил Хайфонец.
– А что он там делал? – удивился Стриж.
– Ему дали пожизненное. После победы он набрал каких-то головорезов в Ханое и Хайфоне и наладил с ними контрабанду и сбыт героина. Мало того, банда Шланга занималась вымогательствами, грабежами и даже убивала людей.
На следующее утро, когда Стрижа уже расстреляли и похоронили, Хайфонец заперся в своем новом кабинете, в городе Винь, приставил к виску именной TT и нажал на курок. Пистолет дал осечку. Жизнь давала Хайфонцу еще один шанс продолжить борьбу за светлое будущее по-настоящему, по совести, как завещали ему старые друзья.
Тем временем Зиап выступал на центральном стадионе Ханоя перед бушующей толпой протестующих крестьян, среди которых было немало ветеранов французской войны. Пользуясь карт-бланшем, выданным вождем, он торжественно пообещал восстановить справедливость и вернуть обездоленным землю и имущество, отобранные по произволу комитетами особистов. После этого он отправился по стране, чтобы лично контролировать меры по восстановлению попранной справедливости. Своими действиями он вернул мир в души десяти миллионов тонкинских крестьян, и это стало его очередной бескровной победой.
Что касается меня, то мне показалось, что светлое будущее начало наступать в тот день, когда мне сообщили, что в числе других студентов, отобранных по итогам конкурса, меня посылают в Москву – на учебу в Институт народного хозяйства имени Плеханова.
Отправили нас поездом, и путешествие заняло одиннадцать суток. С Ханойского вокзала мы отбыли по Юннаньской железной дороге
