Теперь тайский генерал-майор Пибун, при молчаливой поддержке своих союзников из Японии, развернул боевые действия не только в Лаосе, но и в Камбодже, которая отошла к французам еще при Напо леоне III.
– Терро ко мне! – выкрикнул побагровевший адмирал.
Уже через полчаса порог приемной степенно переступил контр-адмирал Жюль Терро при полном параде.
– Жюль, нас атаковали с земли и с воздуха, – пожаловался Деку. – Их ВВС прекрасно вооружены и обучены японцами. Необходимо дать им достойный ответ на море.
Терро кивнул.
– Какими силами мы располагаем на данный момент?
– Я организую оперативную группу из крейсера и четырех шлюпов. Думаю, мы способны полностью уничтожить флот противника, мой адмирал.
– Отлично! Одновременно мы начнем мощное контрнаступление на суше.
Но французское контрнаступление на суше в тот раз захлебнулось и утонуло в шквальном артиллерийском огне.
Внимательно наблюдавшая за конфликтом Япония тут же поставила обеим сторонам ультиматум о немедленном прекращении боевых действий. Скрепя сердце и стиснув зубы, паладин расового превосходства Деку подписал соглашение об уступке спорных территорий в пользу Сиама. Генерал Накамура, лицемерно выражавший на церемонии примирения сожаление о «досадном недоразумении при Лангшоне» от имени микадо, буквально продиктовал сторонам условия заключения мира, после чего телеграфировал в Токио, что дорога на Индию открыта. Заручившись верноподданническими заверениями в союзничестве уже произведенного в фельдмаршалы Пибуна, он действительно обеспечил Японии беспрепятственный путь по бирманской железной дороге в сторону Малайзии и главных жемчужин британской и нидерландской колониальных корон Индии, Малайзии и Индонезии, считавшихся, наряду с США, принципиальными врагами Империи. Закрепив за собой власть, тайские фашисты переименовали древнее многонациональное королевство Сиам в Таиланд – по имени правящей этнической группы – и запустили маховик планомерных притеснений и репрессий этнических меньшинств.
В декабре, уничтожив на Гавайях восемь американских крейсеров, половину ударной силы военно-морского флота США, а также базу ВВС США в Маниле – другой американской колонии, Япония развязала себе руки для полномасштабной агрессии по всему Восточному полушарию.
Адмирал Деку по приказу маршала Петэна предоставил японским войскам коридор для беспрепятственного прохода и базирования в Индокитае в обмен на возможность сохранять видимость власти Вишистского режима. Так расовому тамплиеру пришлось превратиться в марионетку в безжалостных руках Накамуры и Хирохито. Французский Индокитай стал не только перевалочной базой для победоносных императорских войск, но и обязался снабжать Японию рисом, маисом, каучуком, углем и другими полезными ископаемыми в обмен на текстиль и промышленную продукцию.
10Дождь уже пятые сутки стучал по густому покрову ползучих, хватких лиан с их клейкой листвой, по естественному широковетвистому навесу мангровых деревьев над землянкой Хошимина. Товарищи, отбывшие на встречу с гоминьдановскими генералами в Гуанси, запаздывали. Он лично выдал им пятьсот долларов, полученных от Коминтерна из Москвы, на банкет с китайскими генералами. В этом его убедил товарищ Хоанг, доказывавший, что после такого банкета «нас будут больше уважать, и мы добьемся большей помощи». Хошимин с непонятной ему самому тоской думал о том, как же давно он не видел своего друга Аня, этого искреннего романтика революции. Он вспоминал споры, длившиеся до рассвета в Латинском квартале, которые прерывались внезапно охватывавшими их приступами безудержного веселья, когда молодая кровь брала верх над политической риторикой и они начинали куролесить по всей столице.
Последнее, что Хошимин слышал о своем товарище: Ань обрил голову на манер буддийского монаха, оделся в традиционное черное рубище крестьянина и странствует по отрезанным от колониальной цивилизации деревушкам Долины Джонок, добывает пропитание своим трудом и пытается пропагандировать анархистские идеи в селах простому народу. Сам Хошимин уже не первый год обретался в густых чащах Юннани[28] – он был командирован сюда из Москвы комиссаром Восьмой армии. В год Тигра отбыл он из далекой Алма-Аты, чтобы через безжизненные пески Гоби, обширные незаселенные пустоши Синьцзяна и зеленые нагорья Сычуани добраться сюда, к партизанским базам Южного Китая. В последние несколько месяцев в приграничные с Тонкином провинции Китая шли потоки вьетнамцев, горевших желанием бороться против фашизма. Гоминьдановцы[29], чьи руки были по локоть в крови рабочих, бастовавших в Шанхае и Кантоне чуть больше десятка лет назад, заключили немыслимый до того альянс с китайскими коммунистами, так называемый Второй Объединенный фронт. Они вынуждены были пойти на это во второй раз перед лицом несокрушимого врага с далеких островов, уже оккупировавшего всю Азию. Теперь они все чаще обращали свои взоры на Индокитай. Если японцы довольно успешно вербовали себе там последователей из числа реакционеров, националистов и приверженцев эзотерических религиозных сект, вроде Каодай или Хоахао[30], то Гоминьдан стремился максимально использовать в своих целях ресурс антияпонского сопротивления.
Хошимин, как революционер, прошедший большевистскую кадровую школу в Москве, знал, что все, что требуется этим массам, – это направляющая их стальная рука. С наивными мечтаниями товарища Аня можно было веками и даже тысячелетиями ожидать великого массового движения, наподобие «желтых повязок»[31], тайпинов или тэйшонов[32], способного на прыжок в небеса, в народную утопию. «Нет, – думал Хошимин. – Мы пойдем другим путем. Колоссальной силе машины японского милитаризма, во всем схожей с железом и сталью, можно противопоставить только железную дисциплину и стальную организацию большевистской партии».
Хошимин хорошо знал историю своего народа и очень гордился ею. «Монголо-татары подчинили себе просторы Евразии, надели ярмо на Русь и Китай, привели в ужас Японию, спасшуюся чудом, благодаря вмеша тельству божественного ветра „камикадзе“. И именно мы, вьетнамцы, стали единственными, кто нанес военное поражение их ужасной орде, причем неоднократно, трижды. Хитрость, решительность, сплоченность. Иначе каждый будет думать только о себе, и мы навсегда останемся в рабстве». Подобные размышления неминуемо приводили Хошимина к моральной поддержке сталинских процессов тридцать седьмого года и директив о политическом искоренении троцкизма. По доходившим из далекой Кошиншины сведениям, троцкисты и анархисты продолжали свою отчаянную, безумную и дерзкую борьбу в подполье Сайгона. Но эти элементы следовало выкорчевать, как это делал товарищ Сталин. «Когда-нибудь народы поймут эту оправданную жестокость. Без этой кристально-чистой, алмазно-твердой, совершенной воли, без этого безжалостного отсечения сомневающихся и попутчиков мы никогда не сможем стать сильнее, чем наш чудовищный враг, мы никогда не выстроим партию как единый, целостный, могучий организм. Партия – это организм, состоящий из множества взаимосвязанных между собой клеток, причем связанных нерасторжимо, пусть даже связью на данном этапе может быть только тотальный террор. Террор – это лишь инструмент власти, а власть – это инструмент революции. Моей революции, такой, какой
