Роковая Маруся

слюной вперемежку с собственной кровью. Глаза ее метали молнии, а длинные острые ногти до крови впивались в ладонь, сжатую так, что побелели костяшки пальцев. Мари, окропив кровью свои губы и руки, была похожа на разъяренную пантеру, готовую убивать всех, кто попадется на ее пути, кто попытается оторвать ее от добычи. «Ты умрешь, негодяй, – прошипела Мари, – и твоя „Констанция“ вместе с тобой! Могильный холод будет вам наградой за все, что вы со мной сделали!» Рука ее метнулась к корсажу за острым, как бритва, стилетом, спрятанным там. Костлявая рука ужаса схватила Коку за сердце, дрожь пронизала все его тело, и он упал перед нею на колени, содрогаясь от рыданий. «Простите меня, Мари, простите», – шептал он, путаясь в складках ее пурпурного плаща…

Стоп, хватит! Все равно – бездарно и анемично, температура не та! Однако так хотелось попробовать этого «трехмушкетерского» коктейля! Вот и попробовал… И тут же потерял контроль над собой, опьянел, вон куда заехал: «стилет», «корсаж», «пурпурный плащ» – ни того, ни другого, ни третьего, разумеется, не было у взбешенной Мари, но тем не менее, когда она передавала Коке письмо, держа его за краешек, будто какую-нибудь дохлую крысу за кончик хвоста, глаза ее были прикрыты, и вам, надеюсь, понятно теперь, почему. Непонятно? Нет? Экая недогадливая у меня аудитория!.. Что же я перед вами битых пять минут распинался Александром Дюма-отцом! – Ну конечно же для того, чтобы спрятать мечущиеся молнии, почему же еще! И губы были плотно сжаты – совершенно очевидно – для того, чтобы не было слышно скрежета зубов. Таким образом, хоть и жалкие ошметки, но остались от великого француз–ского романиста: зубовный скрежет Мари и глаза – все в молниях – они при нас, спокойно!..

Тихомиров мог быть доволен: Маша дозревала…

В актерском фойе

Назавтра Маша узнала о себе, что она – мазохистка, потому что жадно искала на лице Коки следы усталости после прошедшей ночи. Не нашла: не было у него синяков под глазами, щеки у него не впали, и носом он не клевал. Выспался, стало быть… «Иначе бы он выглядел после нашей ночи, – думала она, – может, он эту девицу и не любит совсем». Она уже пыталась войти с ним в какой-то контакт, но на ее полуобращения к нему (вроде бы – ко всем, сидящим вокруг, в актерском фойе или буфете во время перерыва, однако больше всего – к нему) Кока отвечал рассеянным невниманием. Актерское фойе – это такое помещение внутри театра, за кулисами, чаще всего – близко к сцене, куда зрители и вообще посторонние не имеют доступа. Там артисты отдыхают в перерывах между репетициями или в ожидании своего выхода на сцену. Те, кто любит узкий круг или относительное одиночество, поднимаются в свои гримуборные; те, кто любит перемыть кости своим коллегам, оказаться в центре внимания, рассказать анекдот и вообще посплетничать, собираются в актер–ском фойе. Именно там распознаются, вычисляются и затем обсуждаются тайные театральные романы, которые, как правило, перестают быть тайной буквально через несколько дней после их возникновения. Это только центральные персонажи каждого театрального романа наивно полагают, что их отношения – секрет для окружающих.

На самом-то деле все их милые двусмысленности, случайные взгляды, даже партнерские отношения на сцене, когда тексты их ролей говорятся вроде так, как обычно, но… все-таки – не совсем так; или же, наоборот, показная холодность и равнодушие друг к другу – все это становится настолько очевидным не только профессионалам, но и просто внимательным людям, что их тщательно оберегаемый секрет вскоре становится просто смешным: «Куда идем мы с Пятачком – для всех большой секрет». Или как в пьесе Шварца: «А секреты у нас, ваше величество, – обхохочешься». Только одну пару знаю я, которая держала в тайне свои отношения девять (!) лет, а потом они все-таки поженились и живут счастливо. Стальная воля была у этих артистов; как они держались, что даже совсем близкие друзья не знали, – непонятно. Знаменитое свидание Штирлица с женой в кафе – для этих людей было бы провалом: в театре есть те еще специалисты, они бы и в такой невинной сцене углядели бы любовный криминал. Поэтому и наши герои вступали сейчас в весьма опасную зону: и Кока – со своим деланным равнодушием, и Маша, прячущая свои страсти за показным легкомыслием.

В актерском фойе обсуждали тогда предстоящую постановку «Горя от ума» и возможное распределение ролей; все предполагаемые действующие лица тут сидели. Амплуа «герой-любовник» в этом театре уже давно и безоговорочно было отдано Коке, поэтому все сходились на том, что Чацкого будет играть он. Кока в это время отстраненно молчал и смотрел в окно, будто бы и не о нем шла речь.

– А почему вы думаете, что Чацкого должен играть герой-любовник? – подала вдруг Маша голос из своего угла, где тихо сидела до поры и занята была только тем, чтобы сдерживаться и на Коку не смотреть. – Да к тому же еще и Костя, с какой стати? – Наступила тишина. Что Корнеев будет Чацким, было настолько всем ясно, что Машин вопрос прозвучал странно и даже парадоксально.

– А кто же еще? – спросила Машина подруга Вика, которую Костя Корнеев бросил еще 3 года назад после жалкой недели случайной связи. Несправедливо бросил, как считала Вика и ее подруги, потому что она была хорошенькой, голубоглазой, со светлыми пепельными волосами и покладистым характером. Но она в глубине души все равно страдала по Коке без всякой, впрочем, надежды на взаимность. Она всегда была за Коку и поэтому еще раз спросила: «А кто же еще может это играть?»

– Да кто угодно, – ответила Маша, – только не он.

– Почему? – спросила уже не Вика, а кто-то другой.

– Почему?.. – словно рассуждая сама с собой, повторила Маша, – да потому что наш Костя Корнеев слишком красив для этой роли…

– То есть?..

– Ну, слишком неотразим. А Чацкий – отразим. Его ведь оставила Софья ради Молчалина. Так какой же он герой-любовник? Это Молчалин скорее должен быть неотразимым. Может, я чего-то не то говорю, но мне кажется, Костя именно поэтому больше подходит для Молчалина. Молчалин должен быть такой, что ему отказать невозможно.

– А вы думаете, что я как раз такой? – не выдержал Кока со своего места и прямо посмотрел на Машу, забыв, что ему это запрещено. Маша так же прямо взглянула на него, клинки скрестились, и Маша почувствовала почти ликование от того, что сумела вы–звать его на открытый бой.

– Ну конечно, – сказала она, улыбаясь, – вас ведь, Костя, никто и никогда не бросал, верно?

– А вы откуда знаете? – усмехнулся он.

– Так, слышала… Всегда ведь вы бросали, а не вас… Поэтому переживания Чацкого от вас далеки, ведь так?…

– Это сплетни, – сказал Кока, глядя на Машу так, что усомниться в значении этого взгляда было невозможно. Поединок пошел жесткий. – Про вас ведь тоже говорят…

– Да? Интересно, что же? – наивно и светло спросила Маруся.

– Да то же самое!..

– И вы этому верите?

– А почему я должен верить или не верить, говорят и все. Но больше верю, чем нет.

– Напра-а-а-сно, – протяжно сказала Маша, чуть прищурив глаза, – вот совсем недавно обо мне просто забыл человек, к которому я была больше чем неравнодушна.

– Вас? Забыл?.. – сказал Кока и сардонически засмеялся. Разговор уже шел только между этими двумя, они забыли о всякой осторожности, а все с интересом прислушивались к этому диалогу, уже понимая, что речь тут идет не только об искусстве.

– Меня, меня, – повторила Маша, – он нашел себе другую. Даже влюбился, наверное…

– А это откуда вы знаете? – спросил Кока, – тоже говорят?

– Ну, я кое-что сама видела…

– Да что вы видели? – вконец завелся Кока и только тут спохватился. Он понял, что она его завела на ту территорию, на которую ему и шагу нельзя было ступить, что там она чувствует себя как рыба в воде и что он нарушил при этом все Тихомировские директивы. Надо было, пока не поздно, возвращаться в равнодушие, стабильность которого была залогом успеха.

Кока расслабленно откинулся на спинку кресла.

– Извините, Маша, – сказал он, – мне скучно об этом разговаривать. Кто, чего, о ком сказал – это так неинтересно. А что касается пьесы, то, кого дадут, того и сыграю. Молчалина, значит, Молчалина. Это ведь