Роковая Маруся

держался на экране в определенных эстетических границах. Этот момент, выраженный литературными средствами, вы–глядел бы, как «коснулись уст уста», нежели чем, скажем, «она исступленно впилась в его губы». И это, ныне архаичное, целомудрие удовлетворяло, как ни странно, эротические претензии нескольких поколений. Больше было не надо! Эротика была не вовне, а внутри. Вероятно, еще и поэтому рынок половых стимуляторов был пуст, да, собственно говоря, его и не было вовсе. А в пушкинское время, даже смешно подумать, чуть обнаженная щиколотка какой-нибудь графини Фикельмон, поднимавшей ножку, чтобы сесть в карету после бала, – эта жалкая полоска кожи шириной в три сантиметра – могла вдохновить на стихи и на подвиги группу стоящей рядом молодежи.

Мне довелось однажды посмотреть одно немое кино, в котором центральным персонажем был некий очень богатый и пресыщенный джентльмен, изнемогавший от скуки. Он жил в шикарном замке, вокруг него суетилась челядь, его одевали, кормили завтраком, потом красивые, полуобнаженные девушки танцевали перед ним нечто восточное, а у него на лице не было и тени оживления, и глаза почти за–крыты, будто он видит сон, но очень скучный; потом фрак, цилиндр, длинный белый шарф, и его везли на прогулку в открытом «роллс-ройсе»; шарф развевался на встречном ветру, он оглядывал улицы с видом, будто его скоро стошнит, затем его возвращали обратно в замок, раздевали, укладывали на диван, опять танцевали девушки, лицо у него было все то же, и, наконец, одна из девушек (он, кажется, делал знак, что выбрал ее) подходила к его лежбищу и… начинала расшнуровывать ему ботинок.

Она делала это десять минут! На экране были только женская рука и его ботинок, такой, знаете ли, черный, с белым верхом. Эта рука с длинными нервными пальцами и красивыми длинными ногтями подкрадывалась к ботинку, слегка трогала его, чуть дрожащими пальцами поглаживала шнурки, уплывала от шнурков назад, гладила этот ботинок сзади, снова возвращалась к шнуркам и робко, словно спрашивая разрешения: можно ли уже? – тянула за кончик и развязывала бантик. И все! И любой стриптиз становился по сравнению с этим никчемной завлекашкой; более сексуальной сцены я на экране не видел ни до, ни после. Она раздевала ботинок, всего лишь ботинок, и это было черт знает что! А воображение довершало остальное.

Шли годы. Синематограф рос, а вместе с ним росли и мы, а вместе с нами росла и наша эротическая отвага и ширились границы запретного. И теперь, господа, какая там щиколотка, какой, к черту, ботинок! Все откровенно, все ясно, по-плотски конкретно, а со срамом практически покончено навсегда. Ну вот и хорошо, вот и славно… Только отчего-то неинтересно, господа, догадываться больше не о чем, все точки над «е» расставлены, и все слишком определенно. Поэтому теперь все наоборот стало. Теперь крутая порнуха (ее продавцы застенчиво называют «Жесткой эротикой») через пятнадцать минут вызывает у психически сохранного человека либо смех, либо тоску.

Обычное любопытство – что же будет дальше? – сменяет раздражение, потому что дальше не происходит ничего, все то же самое, только в разных вариациях, в разных количествах персонажей и в разные отверстия, предназначенные природой совсем для другого. Что же до поцелуя, то и он претерпел за отчетный период некоторые грустные изменения. Вот это: «Сомкнулись уста» – это оставьте, это в прошлом. Вы же не могли не заметить, что сейчас на экране двое целуются так, будто хотят друг друга сожрать, проглотить. Какие «уста», что вы! – рот, можно сказать даже – пасть, широко открывается и жадно хватает добычу – губы партнера. Озвучивается это натуральным чавканьем и хлюпаньем, что придает действию еще более плотоядный характер.

Правда, в американских фильмах близость, как правило, сопровождается музыкой, очевидно, чтобы все-таки придать этому людоедству некий романтический флер. Нам намекают, что это, мол, любовь, а не какое-нибудь там спаривание богомолов, когда в конце его самка пожирает самца. А с другой стороны, может, так оно и есть, и они действительно хотят сожрать друг друга, вполне в духе доброго нового вре– мени. Ведь что такое «овладеть»? Да и зачем владеть, когда надо любить и жалеть?

Впрочем, это уже тема для другой научной работы, которую кто-то напишет вместо меня с еще большим талантом (хотя – куда уж!..) и полемическим азартом. А мы с вами возвращаемся к Маше, которая только что шагнула в полутемной передней к герою своего романа и которую мы с вами оставили в самый пикантный момент поцелуя, чтобы о нем же и поговорить.

Талантливая Маша не могла пойти на поводу у этой американской моды, это было бы ниже ее достоинства: слепо следовать чьим-то правилам. Разумеется, Маша имела возможность видеть на экране не только непорочную прелесть Одри Хепберн, как все мы тогда: у них дома, чуть ли не у первых в Москве, был видеомагнитофон, так что Маша с Голливудом была накоротке. Видывала она и эти фильмы, и эту «жесткую эротику» и ничего там для себя не почерпнула. Все эти хищные, мясные поцелуи, когда непонятно, то ли это трапеза, то ли любовь, были не для нее, не в ее природе; кроме того, она интуитивно чувствовала, что любое проявление такого рода спугнет Коку, она угадывала, что этому-то герою непременно надо оставить простор для фантазии, то есть предложение не должно превышать спрос, вы понимаете?..

Поэтому Маша поцеловала его в первый раз очень талантливо, так, как она умела, а умела она, вы, наверное, догадываетесь, многое. Как именно – не расскажу, моя природная застенчивость этого не позволит, да и нельзя превращать эту часть моего рассказа в вульгарное пособие по технологии поцелуя, но коснусь только художественной части: сначала сделать вид, что поддалась внезапному порыву, шагнуть к нему и поцеловать, а потом вдруг испугаться этого порыва и попытаться отступить, но поздно, и руки слабеют, и губы становятся мягче, и – последняя попытка погибающей птицы вырваться из силков настигающей страсти, но воля слабеет и якобы теряются остатки рассудка и в конце концов, махнув на рассудок рукой, всецело отдаться процессу, но тем не менее беззащитно, целомудренно и с раскаянием за совершаемый грех – все это могла исполнить только талантливая женщина и актриса. Просто, знаете ли, не в силах была совладать с собой, что уж тут поделаешь… И потом всегда можно будет сказать, что в тот момент это было сильнее меня.

Итак, поцелуй состоялся, причем в эстетическом ключе начала этого дикого века, а не конца его, нежность превалировала над страстью, и длился он долго-долго. Глаза у Маши были закрыты, а когда она приоткрывала их, чтобы посмотреть, как там Кока, то обнаруживала, что глаза у него тоже закрыты. «Это хорошо», – думала Маша и опять закрывала глаза. Поцелуй продолжался. Он длился примерно столько, сколько потребовалось вам, чтобы прочитать отступление о нем как таковом, то есть получается, что, пока они целовались, мы тоже небездарно провели время. Наконец все закончилось. Маша, как бы в трансе, чуть отодвинулась от Кокиного лица, отняла руки от его затылка, и они бессильно повисли. А Кока в эти полторы минуты понял, что предчувствие беды его не обмануло, он погиб. Ну, не то чтобы совсем погиб, еще можно было бы и побороться, но зачем? И куда только девались его хроническая скука, его холодное любопытство! Он вдруг осознал прозрачно и ясно, что так просто эта женщина из его сердца не уйдет, что она в него уже успела войти и даже расположиться там по-хозяйски и надолго и что, более того, это его вовсе не огорчает.

Маша не спеша подняла на него глаза, поменявшие цвет и ставшие темными в эту главную минуту, свои томные с волокитой глаза. Нет, нет, это не оговорка, так один раз случайно высказалась известная эстрадная артистка по телевизору. Она вот так и сказала: «И тут я поднимаю свои карие, томные, с волокитой глаза», – и никто ничего не заметил, настолько это выражение оказалось естественным. «Волокита» — это новое, очень интересное выражение глаз нашей соотечественницы. Не «поволока», а именно «волокита», это и состояние души, и стиль жизни. Итак, Маша подняла свои потемневшие глаза и промолвила, будто возвращаясь из клинической смерти: «Я… я как будто вина попила», затем повернулась и быстро пошла в комнату. Кока бросился за ней. Он уже был во власти этой стихии, стихии желания, какого он не испытывал до этого никогда и ни с одной женщиной. Это было «темное счастье крови», как однажды написал кумир нашей литературной юности Эрих Мария Ремарк.

Маша быстро шла через комнату, не останавливаясь и не оборачиваясь. Она знала, что с ним происходит, она решила не противиться ничему, она даже была горда собой: вот до чего довела, заставила потерять человеческий облик, пробудила в нем зверя – и поэтому быстро шла через первую комнату, где был накрыт стол для них двоих, через вторую, она стремилась быстрее достичь спальни, а там – будь что будет, для этого надо было еще пройти кабинет мужа, но там, возле рояля, Кока ее настиг. Он обхватил ее