Акеми смотрит сквозь пыльное стекло на обшарпанные стены жилых домов, на длинный забор целлюлозной фабрики. Накатывают воспоминания рабочего дня: маленькая девочка со страшно раздутым животом и умиротворённым синюшным личиком, плачущая над её телом молодая женщина, Сорси, тщетно успокаивающая горюющих родственников ребёнка. Отвратительный искусственный запах лилий, через который пробивается ещё более мерзкая и тяжёлая вонь мёртвого тела. «Старайся не дышать рядом с трупами, — наставляла Сорси новенькую. — Ты ж не знаешь, кто от чего умер. Дети мрут только от заразы. Руки мой чаще, помогаешь обряжать — надевай маску».
К горлу подкатывает тошнота и горечь, Акеми встряхивает головой, морщится. Считает мысленно, стараясь перебить неприятные воспоминания. Двадцать, сорок семь, сто тридцать девять…
Она никогда не думала, что умирает так много детей. Каждый день — один-два. Редко когда привозят только взрослых. Мёртвых детей куда больше, чем стариков. И они куда страшнее — маленькие восковые люди, будто ненастоящие. Касаться их невыносимо. Всё время кажется, что сейчас закрытые глаза распахнутся, и в лицо тебе взглянет что-то жуткое, нечеловеческое.
Четыреста двенадцать, считает Акеми. Пятьсот семь…
Ей казалось, она не боится ни мёртвых, ни смерти. Когда умерла мама, Акеми было девять лет. Мама ушла тихо и быстро, и Акеми и Кейко долгое время верили, что она уснула. Отец в то утро сказал, что она очень устала, и ей нужен отдых. Закутал маму в расшитое цветами сакуры покрывало и унёс. А когда вернулся, сказал дочерям, что мама обязательно вернётся. Просто нескоро. И добавил: «Ей бы хотелось, чтобы вы вели себя достойно».
Люди не умирают, они просто куда-то уходят. Кажется, Кейко верит в это до сих пор. Счастливая глупая Кейко. Акеми тоже верила. Теперь ей приходится раз за разом в этом разубеждаться самым худшим образом — обмывая тела, укладывая их в металлический ящик с двойным дном и отправляя за дверцы топки крематория. По должности ей полагается утешать родственников и быть с ними ласковой и доброй, но она молчит всю церемонию. Попытки говорить пробуждают приступы тошноты. Пусть говорит Сорси. Акеми молча поправляет нелепые целлюлозно-бумажные цветы, стараясь не касаться лишний раз холодных тел.
«Я больше не могу», — шепчет Акеми, закрывая глаза.
Найти Дюваля. Броситься в ноги, переломив собственную гордость. Просить, умолять пристроить её на любой корабль. Нет корабля — Акеми согласна паковать бесконечные бурые ленты водорослей по пластиковым бочкам. Она готова мыть посуду в столовых или полы в общественных зданиях. Только бы не возвращаться туда, где удушливо пахнет лилиями — до тошноты, до потемнения в глазах.
Гиробус проезжает по мосту через Орб. Как обычно, перила облеплены детворой. Кто дальше плюнет, кто что-то увидит в лениво текущей воде и чей камешек издаст самый громкий плюх. Акеми вспоминает, как летними вечерами они приходили сюда всей семьёй. Мама бережно опускает в воду двухлетнюю Кейко, а малышка верещит, хохочет, летят в стороны холодные брызги.
«Папа, подбрось меня, я нырну! Пожалуйста, папа! Мама, смотри, как я умею!»
После того, как мама ушла, отец больше не водил их к Орбу. Ни разу. Акеми тайком бегала сюда одна. Ей хотелось научиться плавать лучше всех. И она научилась. Мальчишки завидовали и пару раз пытались поколотить. Обидно, когда какая-то косоглазая на спор догоняет вплавь лодку отца Ланглу, оставив остальных участников спора безнадёжно позади.
— Я плаваю лучше всех, — говорит себе Акеми, выходя из гиробуса и шагая в сторону порта. — Я знаю, где больше рыбы. Я сотни раз выходила в море. Меня не могут не взять на борт.
«Я не вернусь туда, где мёртвые дети пахнут мёртвыми цветами», — повторяет она мысленно. Она в этом уверена.
В порту, когда-то растянутом на километры вдоль берега, а теперь состоящем из четырёх ангаров, ремонтного дока и пары продуваемых всеми ветрами двухэтажных зданий, пустынно. Стоят на приколе три баркаса, покачиваются на волнах плоскодонки. Акеми решительно направляется в здание, где днём можно найти хозяев порта.
Она долго стучит в запертую дверь, напрасно дёргает позеленевшую от времени и сырости ручку. Все давно разошлись по домам. Девушка спускается с крыльца, внимательно смотрит на стоящие у причала суда и, заметив движение на борту одного из баркасов, со всех ног мчится туда.
— Месье, добрый вечер! — кричит она молодому мужчине с аккуратной кудрявой бородкой. — Могу ли я поговорить с капитаном?
Тот вешает на крюк свёрнутый канат и оценивающе смотрит на Акеми.
— Что надо-то?
— Хочу наняться в команду.
Бородач опирается руками на кормовой релинг, с усмешкой рассматривает девушку.
— У меня есть опыт, — твёрдо говорит Акеми. — Я ходила на «Проныре».
— И где теперь твой «Проныра»? Топай отсюда. Дырка на корабле — плохая примета.
— Месье, прошу вас…
— Проваливай! — резко обрывает он и уходит, давая понять, что разговор окончен.
Акеми чувствует себя оплёванной. На то, чтобы злиться, сил уже не осталось, и она медленно бредёт по пирсу прочь. Спускается к самой воде, подбирает в полосе прибоя редкие куски водорослевых лент. Есть хочется так, что внутренности сводит. Акеми пробует пожевать буро-зелёный лист, находит его мерзким, но другой еды на сегодня не предвидится. Она сглатывает горьковатую массу, суёт в рот ещё один обрывок. Жуёт яростно, песчинки скрипят на зубах. Глотай, Акеми, если не хочешь разреветься, как малолетняя соплячка. Или ты не хозяйка своим эмоциям?
В плечо ударяется камешек. Маленький, не больно. Акеми вздрагивает, оборачивается, испуганно шарит взглядом вокруг. В серых сумерках от опоры Купола отделяется щуплая фигура, приветственно машет девушке рукой.
— Боннэ? — удивлённо окликает Акеми. — Ты зачем здесь?
— З-затем! — радостно улыбается Жиль и вприпрыжку спешит навстречу. — З-за т-тобой следил, вот так вот!
Девушка теряется, пытаясь понять, шутит он или всерьёз, и поспешно запихивает комок водорослей в карман штанов. Бывший юнга останавливается в метре от Акеми, рассматривает её, склонив голову набок. Улыбка на его лице гаснет.
— Т-ты… Чего с-случилось?
— У меня — ничего, — как можно безразличнее отвечает Акеми. — Гуляю после работы. Тебя сюда как занесло?
Жиль мнётся. Пожимает острыми плечами, пинает камушки носком ботинка.
— Я ночую т-тут, п-под
