Нас больше нет

территории, никакого насилия, никаких экспериментов. Только вот добровольно – это когда есть выбор. У твоих детей выбора не было. Ты сказала, что будет так. Подписала график смен, и с этого момента назначенный по твоему приказу должен был делать то, что велено. Никакого насилия? А как же ночь в карцере для тех, кто нарушал дисциплину, как же обед строго по часам? Опоздавший, которому вздумалось поспать подольше, уже не мог получить свою законную тарелку супа. Никаких экспериментов? Ха! Ты лично колола им всем пластохинон. Да это куда круче, чем у Доктора Менгеле, он, по крайней мере, вводит эс-кей-кью только подопытным образцам, а ты ставила уколы каждому жителю убежища, все двадцать лет. Что-что там пищит внутренний голос, пытаясь снова обелить себя? Ради общего блага? Контроль и постоянная занятость помогали избежать трудностей переходного возраста, дети не могут принимать решения самостоятельно. В бункере приоритетной целью было выживание, и без строгой системы все скатилось бы в хаос, как скатилось, когда Хохол на неделю устранил тебя от управления и затеял диверсию. О, какое знакомое слово – система! Не ты ли только что убеждала сама себя, что это – зло? Что полковник – мучитель и изверг, сделавший людей послушными винтиками? И далеко ли ты ушла от него? Ах, это другое? На благо выживших? Иного выбора не было? У Рябушева тоже не было альтернатив. И он тоже считает, что его командование обеспечивает благополучие и стабильность, каждое его движение подкреплено такой же искренней верой, что он поступает правильно. О, цель не оправдывает средств? Издевательства над людьми неприемлемы? А кто натравил мутанта на группу разведчиков с Киевской, прикрываясь тем, что в убежище нельзя пускать чужаков, пытаясь доказать самой себе, что выхода не было? Выход есть всегда. Перешагнуть через жизнь – или всеми силами пытаться ее сохранить. Солгать – или быть честной, хотя за иную правду можно лишиться всего. Предать – или самой умереть, но не согласиться на сделку с совестью. У тебя двойные стандарты, Алексеева. Ты сама – та еще дрянь, как сказал полковник, редкостная сволочь. Впрочем, это качество его всегда восхищало. Кстати, я почти пришла, вот и его кабинет. Пора завязывать с этим самокопанием. Решение принято. Отступать уже поздно. Жаль, что я честна с собой только теперь. Жизнь подходит к финалу, и очень горько понимать, что на самом деле все вышло совсем не так, как хотелось. Судить себя сложно, куда проще – других. Но пусть и другие в свою очередь судят меня. Что написали бы в моей эпитафии? Добрые слова или проклятия? Как бы то ни было, памятника мне не поставят, а могилой будет служить весь мир. Да и некому уже обо мне вспоминать. Те, кто знал меня, кому я была хоть капельку дорога, давно уже покинули грешную землю. Я осталась одна, последняя из студентов-историков. И спустя двадцать лет под землей мне все чаще кажется, что погибнуть тем страшным летом под звуки сирен, взрывы и вой пламени было бы куда лучше…»

Тяжелый мысленный монолог не прекращался ни на минуту. Марине было паршиво. Жестокий внутренний голос острым скальпелем вскрывал душевные нарывы, мучил, заставлял вспомнить все. Трудно признаться самой себе в том, кто ты есть на самом деле. Трудно и больно осознавать, что все усилия были напрасны. Но скоро все закончится.

Впереди показался освещенный зал убежища теплоцентрали. Женщина взглянула на часы. Сорок минут. Так много – и так мало, жалкая песчинка в контексте вечности. Она вдруг подумала, что никогда не воспринимала время так – как неизбежность и судьбу. Ее всегда занимали события, происходившие в конкретную минуту, нужно было думать наперед, пытаться заглянуть в будущее, планировать, решать, веруя, что все зависит только от человека. Но сейчас Марине с внезапной ясностью открылось иное. Она поспешила к кабинету Рябушева, и в голове снова зазвучал внутренний голос, почему-то напоминавший ей о далеких годах молодости. «Все так сложно – и в то же время удивительно просто. Каждая секунда – это всего лишь момент. Завершенный в пространстве и времени, точка во вселенной, которая просто есть, сама по себе, и как только кончается «сейчас» – оно уже становится прошлым. Пытаться предугадать, что будет дальше, бесполезно и глупо, потому что когда наступит завтра – это будет такое же сегодня, множество таких не связанных друг с другом точек, для удобства человека названных часами, сутками, годами. Время существует от начала времен, оно бесконечное, точка за точкой, мгновение за мгновением, уходит в прошлое, и нет никакого будущего. Мирозданью все равно, что будет с теми, чья жизнь слишком коротка, чтобы беспокоиться о ней. А люди никак не желают этого понять, трепыхаются, борются, строят планы на сутки, на год вперед, на всю свою жизнь. Живут этим светлым будущим, верят, надеются, ждут, что вот-вот, будет лучше, нужно лишь немного потерпеть. И уж завтра-то все будет иначе. И им, глупым, невдомек, что никакого «завтра» нет. Есть просто несколько тысяч секунд-точек. Человек проживает прошлое и настоящее, но он не может прожить будущее, потому что «завтра» каждое утро превращается в «сегодня». А между тем, все уже давно определено заранее. Возможно, в какое-то из этих убегающих мгновений жизнь оборвется, и тогда уже не будет ничего. Что бы там ни говорили мудрецы-теологи, смерть – это просто смерть. Нет никакой вечной жизни, рая и ада, никакой дьявол не поджарит тебя на сковородке за твои поступки. Это человек придумал иные миры после того, как жизнь в мире земном оборвется, чтобы не было так страшно. Чтобы знать, что те жалкие семьдесят лет, отведенные природой, – это не конец, впереди ждет вечность. Все мы так тянемся к ней, но сами же отрекаемся, придумывая границы и условности. А смерти – нет. Есть дорога в бесконечность».

Тридцать пять минут. Не слишком много для задушевных разговоров. Но Марине было достаточно. Женщина задумчиво покрутила на руке часы, нервно одернула куртку. Ей не хотелось этого разговора. Тратить драгоценные минуты на такое бесполезное дело? Жалко. Но полковник не должен ей помешать. Алексеева недовольно повела плечами. Скорее всего, в арсенале уже обнаружили пропажу гранаты, и вскоре доложат командиру. Главное сейчас – потянуть время, пока стрелки не покажут без десяти пять утра. Ну а тогда, если что-то пойдет не так, придется попробовать себя в роли смертницы. Не захочется ли смалодушничать, не станет ли страшно? Нет, Марина уже давно приняла для себя неизбежность конца. Но все-таки напоследок хотелось обойтись