степняка посветлело. – В сечу! – крикнул он, привставая на стременах. – Тенгри сказал мне, что не оставит нас. Покажем славянским псам, на что способны дети тархана.
Ответом ему был дружный боевой клич.
«Тенгри мне ничего не сказал, – думал Аппах, нахлестывая скакуна, – но воинам об этом знать не нужно. Пусть дерутся так, будто само небо встало за них».
Отряд вылетел из-за холма и помчался к левому флангу. У каждого воя имелось три коротких сулицы, потому что перед битвой сотник приказал всем, у кого были метательные копья, отдать их засадному отряду как раз на такой случай, как сейчас. (Лишь два хазарина, бывшие отличными метальщиками, оставили себе по две сулицы. Аппах был уверен, что ни одна из них не пропадет зря.) Шагах в десяти от кровавого месива Аппах вдруг осадил скакуна, метнул дротик и направил коня прочь от скопища человеческих тел. Его место тут же занял другой вой, так же бросил сулицу, пронзя людина, и отвернул.
Дикари пришли в замешательство, дрогнули. Они, кажется, даже не поняли, откуда взялась эта жалящая смерть. Всадники, теснящие мужиков к стене, восстановили фланг. Они принялись рубить вдесятеро против того, что ранее, наверстывая упущенное.
У Аппаха стало легко и весело на душе. Удача вернулась к нему. Вернулась, несмотря на то что черный божок так и не дождался кровавого угощения. Значит, у Аппаха появился новый, более могущественный защитник. Значит, великий Тенгри все-таки внял мольбам сотника и вселил неудержимую ярость в сердца степняков! Бог не дал Аппаху знака, желая испытать крепость духа его воинов, и когда убедился в доблести степняков, одарил их своей милостью. Боги любят храбрых!
Вой засмеялся и, достав из сумы черного карлика, провел по отвратительной деревянной морде клинком.
– У меня теперь более сильный защитник, чем ты. И он не желает, чтобы великий воин был мясником. – Аппах плюнул на божка. – А ты отправляйся под копыта коней. Пусть тебя истопчут, пусть ты превратишься в прах.
Он отшвырнул божка и поднял взор на небо. Аппах больше не выпустит удачу. Руки воина достаточно сильны, чтобы удержать этот бесценный дар.
Дикари дрогнули. Сражавшиеся в первых рядах показали спины, бросились назад, к спасительным воротам. Возникла толчея и сумятица.
– Руби их! – крикнул Аппах.
Смертоносный, жалящий сулицами круг разомкнулся и врезался в обезумевшую толпу. Исход битвы был предрешен.
Глава 8,
в которой повествуется о пользе бардовской песни
«Ой, где был я вчера, не найду, хоть убей…» – напевал Степан, сжимая коленями бока увечного скакуна. Конек шел небыстрым аллюром, прихрамывая на заднюю реанимированную ногу, но все ж рысью, а это всяко быстрее, чем плестись самому. Особенного комфорта Степан не испытывал, какой там комфорт – задняя лука била по пояснице, передняя – по животу, а обтянутое кожей деревянное седло – по ягодицам. Позади трусил Алатор на своем коне. Для Степана так и осталось загадкой, как вой ухитрился спустить скакуна с почти отвесного яра. Да и когда? Но спрашивать не стал – не до того.
«…Только помню, что стены с обоями, – продолжал мурлыкать Степан. – Помню, Клавка была и подруга при ей, и что целовался на кухне с обоими…» Степан знал почти всего Высоцкого и в былые годы мог чуть ли не целую ночь бренчать струнами у костра, развлекая хмельную компанию. Но в лице Алатора благодарной аудитории не наблюдалось, посему Степан пел молча. Все веселее, чем прислушиваться к мозоли на заднице.
– Никак, полегчало?! – донеслось из-за спины.
Степан посмотрел через плечо:
– Угу.
– Вот и ладненько. Ты это, Стяпан, ноги-то посвободнее держи, а то кляче дышать нечем…
Белбородко чуть ослабил охват, конь повеселел, даже вроде хромать стал меньше.
Давненько Степан не сидел в седле. С того самого конного туристического маршрута, каковой петлял по всяким неудобьям Ленинградской области и каковой был пройден Степаном года два назад с одной зазнобой, которой вдруг до смерти захотелось романтики. Зазноба, кстати, после той «романтики» (комары- кровопийцы, затянутое дождевыми тучами небо, матерящийся инструктор, полупьяные конники…) покинула благословенное Отечество и уехала по какому-то контракту в Германию, там, кажется, вышла замуж и осталась на ПМЖ. Эх, где теперь она, та Германия, та Ленинградская область, те комары… А навык остался… Немного попрактиковаться, и Степан будет управляться со скакуном не хуже Алатора.
– Тпр-ру!.. – послышался Алаторов бас. – Погоди маленько, разговор есть.
Степан натянул поводья. Конь остановился.
– Ить, денек-то какой, – издалека начал вой, – ярило так и жарит. Небось, в теньке сейчас лепо, а в Днепру и того лучше. Кабы не хузары, скинул бы брони, да и сиганул как постреленок босоногий.
– Э-эх… – в тон спутнику вздохнул Степан, – а то и кваску бы…
– Во-во, квасок по жаре – первое дело… – причмокнул вой.
«Интересно, долго он еще будет телиться», – подумал Степан. Оказалось, недолго.
Вой откашлялся в кулак, снял шелом, прислонил к передней луке, отер со лба пот:
– Жарит… Ты это, Стяпан, чай, знаешь, что мы теперя как братья?
– Угу.
– А брат брату завсегда правду должон говорить.
– Угу.
– Тады слухай. Ты теперь и ты, и не ты, потому как дух в тебя вселился.
Степан мысленно покрутил пальцем у виска:
– Чей еще дух?!
– Да вроде лесного хозяина – медведя. Как я тебе ожерелье из когтей и клыков косолапого показал, так ты меня и послушался. Хазарина пришиб, а меня в покое оставил. Значит, дух-медведь в тебя вошел, так я кумекаю.
Степан резко оборвал Алатора:
– Чего брешешь? Никого я не пришибал! Жинке своей побасенки плети, может, ласкова будет.
– Тю, – протянул Алатор, – жинке… Меч вострый вою жинка… Мне любая и без побасенок доброе слово на сеновале скажет, чай, не увечный какой… Дел у меня других нет – тебя морочить?! А не веришь, на себя-то глянь. Изгваздался, аж смотреть тошно, ровно лиса в курятнике, токмо перо из брони не торчит, потому как у хузарина перьев не было…
Руки и вправду были в крови, но не по локоть, как говорить принято, а по самое плечо. Кровью был заляпан живот и даже порты с сапогами. В глазах Белбородко Алатор прочитал немой вопрос и не замедлил с ответом:
– Ить, я и говорю, как пошел на кромешника, так в зверя и превратился. Дубиной хватил, а потом и вовсе голыми руками рвать принялся. Железные брони разодрал, кадык из живого вылущил, мясо кусками вырывал… – Вой аж плюнул. – Не по-людски это, Стяпан, он хоть и ворог, а тож живая тварь… Ты это, Стяпан, вот чего сказать тебе хотел… – Алатор вновь откашлялся. – Ты вдругорядь, как обернешься, так думку какую думай нехитрую. Заранее приготовь и думай. Иные-то мысли сметет, как летним градом посевы, а она, родимая, ежели загодя припасена, мож, и останется.
– И чего?
– А вот чего: через думку ту зверя обуздать сможешь. Ежели сильнее думать начнешь, то места для него и не останется, он и затаится до поры до времени. Берсерки, слыхал небось, завсегда так и делают, ежели, конечно, не совсем одичали.
– Да уж, слыхал, – буркнул Степан.
А еще он слыхал, что бесноватых викингов выгоняли из селений и лишь в лихую годину, когда их ярость могла пригодиться в борьбе с врагами, призывали обратно. Большую же часть времени они были, что называется, табу – общаться с тем, в кого вселился зверь, запрещалось. Потому как опасно! Вот они и скитались по лесам аки дикие звери, хороша судьбина, нечего сказать.
В сверхъестественное Белбородко не верил, потому как не сталкивался. Сталкивался с различного рода
