– Что вы этим хотите сказать, Элизабет?
– Вы отлично знаете, дорогая Марианна. Я хочу сказать, что там есть некто, кто сделает вас счастливой; хотя он подлый негодяй, да, если он мог так обойтись с моею Марианной, душечкой моей, моей красавицей!
– Рант, Рант, не ругайте его, он лучший человек на земле. Не называйте меня красавицей – я совсем не красива, Рант; была когда-то, но теперь уже нет; и… ах, ни одна женщина в мире не может быть ассе бон цур люи.[32]
– Но ангел может. А вы – ангел, вы всегда были ангелом – ангельски доброй, ангельски прекрасной!
– Алле донк,[33] – сказала ее приятельница и отпихнула ее от себя, – вы мне льстите, Рант, вы знаете сами, что льстите.
– Умереть мне на этом месте, если я сказала неправду; и если он отвергнет вас опять, как тогда в Риме, – то есть если он, после всех своих домогательств и клятв, окажется неверен… говорю вам, он негодяй, и больше ничего! И я так и скажу: он негодяй – злой, подлый негодяй!..
– Элизабет, если вы будете так говорить, вы разобьете мне сердце! Ву кассере мун повер кьер. – Но Элизабет поклялась, – что она, наоборот, сама готова умереть за свою Марианну, и это немножко утешило толстую даму.
Много еще разговоров в том же роде происходило в пути; но поскольку они велись внутри кареты, так что услышать их было нелегко, и поскольку они по своему характеру были, возможно, не так поучительны, чтобы читателю хотелось услаждаться ими на протяжении нескольких глав, мы не станем здесь передавать дальнейшую беседу наших дам: достаточно будет сказать, что около половины пятого путешествие завершилось и пароход причалил к Маргетской пристани. Пассажиры сошли на берег и разъехались – кто домой, а кто в гостиницу. Милорд Синкбарз и его товарищ (о которых мы ничего не говорили, так как и они, со своей стороны, едва ли за всю дорогу вымолвили хоть единое слово, кроме «два и очко», «четыре-три», «шесть и шесть!» и тому подобное, – будучи все время заняты тем, что глушили портер, бутылку за бутылкой, и сражались в триктрак, – велели доставить свой багаж в гостиницу Райта, куда следом за ними направилась и толстая дама с челядью. Гостиница пустовала, и приезжим предложили на выбор лучшие номера. Толстая дама плыла из спальни в свою гостиную, когда лорд Синкбарз с сигарой во рту шел, пошатываясь, из своих апартаментов. В коридоре они встретились; и тут, к удивлению юного лорда, толстая дама присела перед ним в глубоком реверансе и сказала:
– Мусье ле виконт де Сэнбар, шармей де ву вуар. By ву раплей де мува, неспа? Жевузе вью а Ром – ше лямбассадер, ву савей.[34]
Лорд Синкбарз посмотрел на нее в упор и, не проронив ни слова, поспешил пройти мимо, чем привел толстуху в полную растерянность.
– Право же, Рант, как я понимаю, – сказала она, – ему не с чего так заноситься: я двадцать раз встречалась с ним в Риме, когда он был совсем юнцом и ходил с гувернером.
– Кто она, к чертовой бабушке, эта толстая иностранка? – недоумевал лорд Синкбарз. – Я где-то ее видел, провались она совсем; но черт меня побери, если я понял хоть слово из ее трескотни. – И, тотчас же забыв о ней, он пошел дальше, прямо к Брэндону.
– Странная, ей-богу, история! – размышлял хозяин гостиницы. – Оба, и лорд и толстуха из номера девять, спросили, как пройти к дому тетки Ганн. (Так он позволяет себе называть эту почтенную даму!)
Он сказал правду: как только номер девять управилась с обедом, она задала вопрос, упомянутый хозяином; а так как оный обед занял немалое время, на притихший город уже легла тем часом вечерняя мгла; серебряный месяц озарил залив и при поддержке исправной и многочисленной свиты газовых фонарей осветил городские улицы – в осенний вечер полные веселья, но в жуткой черноте апрельской ночи так сумрачно-пустынные. В тот час (сказать точнее – в тридцать пять восьмого) две дамы вышли из подворья Райта «в плащах ревнивых, в бархате чепцов». Идут безлюдной Хай-стрит мимо ряда зевающих пустых купален, мимо унылой распродажи «Весельчак», кондитерских, заплесневевших в скуке, читален праздных; мимо рыбных лавок и щепетильных, где с каких уж пор не продано ни рыбины ни ленты – зане сезон еще не наступил, и ни еврей, ни лондонец исконный не выезжал из города. Но вот, не доходя бульвара, на углу – дом Финчема-аптекаря, который с целебным зельем наряду снабдит вас сигарами – и хуже тех сигар не купит смертный по три пенса штука!
До этого момента я с чистой совестью сопутствовал толстой даме и мисс Рант. Но куда повернули они, дойдя до аптеки, налево ли к «Королевскому отелю» или же направо к берегу моря, мимо купальных колясок и вереницы причудливых стареньких обветшалых домов, именуемых Буэнос-Айрес, – этого никакая сила на земле не заставит меня сообщить; достаточно вам знать, что они пришли к пансиону миссис Ганн. Зачем это нужно, чтобы целая толпа народу увязалась за ними, любопытствуя узнать, где живет эта дама? Итак, часам к восьми они оказались перед домом миссис Ганн. По улице на всех домах, кроме этого, были объявления о сдаче комнат (чистое издевательство! Точно кто-нибудь приезжает сюда на пасху!), а в доме миссис Ганн горел по фасаду свет – на чердаке и в третьем этаже. Кажется, я раньше не упоминал, что все окна по фасаду выступали в виде закрытого балкона – так называемые «окна фонарем»? Так вот сейчас читателю это стало известно.
Две дамы, проделавшие пешком такой далекий путь, долго и печально разглядывали дощечку на парадном, постояли на крыльце, отошли и повели между собою такой разговор.
– О Ранти! – говори та из двух, что потолще. – Он здесь… я знаю, что он здесь, мун кьер ле ди – сердце мне говорит. – И она приложила широкую ладонь к тому месту на левом своем боку, где была когда-то талия.
– Как вы думаете, он окнами на улицу или во двор? – спросила Рант. Может быть, его и дома нет.
– Вот… вот его круазей,[35] – говорит толстуха. – Я знаю, вот оно! – И она безошибочно указала на третий этаж. – Экутей![36] добавила она. – Он подошел – кто-то стоит вон в том окне. О, мундье, мундье! C'est Andre, c'est lui![37]
Луна светила прямо в окна-балконы дома миссис Ганн; и две прекрасные лазутчицы, наблюдавшие с тротуара напротив, были соответственно в полной тени. Как сказала дама, в окнах третьего этажа замаячила темная фигура; она прошлась по комнате (шторы не были опущены). Затем упала на стул; уронила голову на
