«Преданный отечеству сын» даже использовал перевранный кусок знаменитой пушкинской эпиграммы на Воронцова, которая в оригинале выглядит так: «Полу-милорд, полу-герой, полу-купец, полу-подлец, и есть надежда, что будет полным наконец». Или в другой редакции вот так: «Полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда, что будет полным наконец». Солнце русской поэзии, увлеченно преследовавшее жену Воронцова Елизавету Ксаверьевну (дело было еще в 1824 году в Одессе), намекал в своих сатирических миниатюрах на англоманство Воронцова («полу-милорд»), на страсть графа к развитию торговли и промышленности («полу-купец») и на его неприятие модного тогда Джорджа Байрона («полу-невежда»).
Отставку Муравьева и назначение наместником князя Александра Барятинского автор анонимки описывает как почти личную трагедию, сокрушаясь, что теперь «все управление пойдет по воронцовской колее». Такому пути писавший противопоставлял традиции Алексея Ермолова, приверженцем которой он считал Муравьева. Это ложный взгляд. Вряд ли стоит видеть в старых приятелях Ермолове и Воронцове политических оппонентов, лидеров каких-то различных направлений или кланов. Ведь именно на свидание с отставником Ермоловым поехал Воронцов перед тем, как отправился покорять Кавказ.
Столкнуть некие забытые идеалы ермоловских времен с воронцовским наследием попытался сам Муравьев. В январе 1855 года он написал Ермолову письмо, в котором не поскупился на упреки в адрес своих предшественников (в первую очередь Воронцова) и их окружения: «В углу двора обширного и пышного дворца, в коем сегодня ночую, стоит уединенная, скромная землянка ваша, как укоризна нынешнему времени. Из землянки вашей при малых средствах исходила сила, положившая основание крепости Грозной, покорению Чечни. Ныне средства утроились, а все мало да мало. Деятельность вашего времени заменилась бездействием; тратящаяся ныне огромная казна не могла заменить бескорыстного усердия, внушенного вами подчиненным вашим для достижения предназначаемой вами цели». И вот еще: «Исправить в короткое время беспорядки, вкоренившиеся многими годами беспечного управления, а в последнее время и совершенным отсутствием всякой власти и управления, — труд великий, поздних последствий которого я не увижу и который доставит мне только нарекание всего населения. Но вы, зная меня, убедитесь, что это меня не останавливает: если не достигну конца, то дам направление сему великому делу, поглощающему силы и кару России. В землянку вашу послал бы их учиться; но академия эта свыше их понятий». Муравьев попрекал высшее «кавказское» офицерство и чиновничество бездействием, сытостью и роскошью.
Так получилось, что письмо разошлось по всему Кавказу. Читали его и в столицах. Офицеры-кавказцы, служившие с Воронцовым, восприняли эпистолу Муравьева как вызов, грубое оскорбление. Более того, письмо-пасквиль было написано человеком, едва приехавшим на Кавказ. Новый наместник осудил всех огульно и скопом. Скоро стало понятно, что письмо — ошибка, явный просчет.
«Но неужели мы, кавказские служивые, должны безропотно покориться этому приговору и со стыдом преклонить пред ним голову?» — с негодованием вопрошал адъютант Воронцова князь Дмитрий Святополк-Мирский и сам отвечал: «Нет! Наша совесть слишком чиста для такого унижения… Мы не обманывали России в течение четверти века, она смело может гордиться нами и сказать, что нет армии на свете, которая бы переносила столько трудов и лишений, сколько кавказская! Нет армии, в которой бы чувство самоотвержения было бы более развито; здесь каждый фронтовой офицер, каждый солдат убежден, что не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра он будет убит или изувечен… а много ли в России кавказских ветеранов? Их там почти нет, кости их разбросаны по целому Кавказу!»
Перепалка погубила Муравьева. Уже летом 1856 года его заменили на Александра Барятинского — друга императора Александра II и наследника воронцовской системы управления Кавказом.
Воронцова критиковали не только авторы анонимок, но и очень талантливые, умные офицеры. Лучше всего это выразил генерал Григорий Филипсон: «У князя Воронцова было много поклонников, но были и люди, для которых он был не без причины несимпатичен; я был в том числе». Откуда возникла эта антипатия? Если внимательно вчитаться в строки филипсоновых воспоминаний, посвященные Воронцову, то можно обнаружить две причины. Первая — подчеркнутое и нескрываемое англоманство наместника. Филипсон называет Воронцова человеком «без веры и без национальности», упрекает его в пренебрежении русскими офицерами и чиновниками, пристрастии к иностранцам. Вторая — склонность наместника к фаворитизму. Филипсон негодует на Воронцова, расплодившего вокруг себя любимчиков-болванов.
Воронцов действительно мог показаться русским офицерам человеком чужим и чуждым. Жесткий распорядок дня, умеренность во всем, тщательный присмотр за собственным здоровьем. Это отнюдь не те черты, которые могли вызвать восхищение в офицерской среде. Добавьте к этому ледяную сдержанность. Никаких эмоций, только дежурная улыбка на лице. Нравится? Скука. Такому человеку трудно было стать своим для «настоящих кавказцев». И все же многих он со временем очаровал. Князь Барятинский, говоря о заслугах Воронцова, заметил, что тот «первым показал и убедил всех, что можно быть отличным кавказским офицером, не нося мазаных дегтем сапог и не выпивая при всех по несколько рюмок водки». Особенной популярностью наместник пользовался среди местного населения, в особенности в Грузии.
Еще несколько слов об улыбке Михаила Семеновича — она того стоит. Служивший на Кавказе и хорошо знавший наместника граф Владимир Соллогуб привел в своих воспоминаниях поразительный и довольно жуткий эпизод. Накануне Крымской войны Кавказ наводнили турецкие шпионы и разведчики. Наместнику ежедневно докладывали о поимке очередного османского лазутчика, которого ждал лишь один приговор — виселица. Однажды утром, едва Воронцов зашел в приемный зал своего дворца, к нему с пронзительным воплем бросился молодой человек. Упав перед наместником на колени, он стал на ломаном русском рассказывать, что его совершенно несправедливо обвинили в шпионаже. «Жалко было смотреть на несчастного: страх, ужас совершенно изуродовали красивые и довольно тонкие черты его лица; он весь трясся, как в лихорадке, и посиневшие губы его так пересохли, что он едва мог произносить слова», — вспоминал Соллогуб. Воронцов приветливо протянул руку просителю, поднял его и стал внимательно слушать оправдания. Затем еще приятнее улыбнулся и сказал, что все это какая-то ошибка, обещал навести справки и разобраться. Пройдя в свой рабочий кабинет, Михаил Семенович занялся совершенно другими делами. Развязку истории Соллогуб описывает так: «„Ваше сиятельство, что прикажете насчет этого татарина?“ — спросил наместника дежурный адъютант, присутствовавший при вышеописанной сцене. „А, этот татарин?.. Он очень вредный, по докладам, шпион… Поступить с ним по обыкновению, повесить его…“ — все не переставая улыбаться, возразил Воронцов».
Что
