Шепча молитву, приближался кантор к своей семье; туда, где… на месте погреба высилась куча камня, земли и бревен.
Догорал дом…
IVУтром потянулись евреи в синагогу. В белых, с черными каймами, платьях шли в субботу молиться. Спешили проскользнуть; и зажимали нос от смрада, несшегося с кладбища, и вытирали глаза, плакавшие от дыма и горя. Шли евреи в синагогу и говорили про кантора; удивлялись, что в одну ночь, как Иов многострадальный, все потерял Мойсей; в одну ночь все дорогое погибло. Будет ли в синагоге?
Прошел раввин, — высокий старик с умными глазами; наклонив голову печально к земле, шел он. Прошли и Дудкины, и Абрамсоны, и молодые, и старые — все в эту субботу спешили молиться. А в синагоге уже горят свечи, и кантор, Мойсей, многострадальный Мойсей, дрожащим голосом начинает петь молитвы. Плачет раввин, плачут евреи…
А кантор поет.
За одну последнюю ночь Мойсей пережил годы; годами для него кажется эта ночь; годами ужаса: и пожары, и смерть жены, гибель детей всех; и звезды-спирали, и смрад от мертвых. Разрыли ночью же погреб; нашли… кровавую массу… Нет, то не была Роза; то не был Исай… и не дети его то были. О Бог Всесильный! И Зоя — не Зоя. Полголовы куда-то исчезло, а мозги выпали наружу, на камни. Скользкое, слизь… О нет, не Зоя! И не Мойша, с ужасом застывших глаз, а другой — вырезал острый камень, разворотил, высверлил дыру на месте глаза. О Бог Израилев! И трупы вчера, позавчера… все дни; трупы неделями. Девочка, русская девочка, которую вытащил он из огня с обгоревшими волосиками, льняными… А когда вынес ее, девочку, то стало дурно. Уронил на землю; разбилась, упав с высоты. А отец с разорванным туловищем от бомбы! И гробы кладбища!… О… о… о… Покоя и мертвому нет — все в куски мяса обратилось… И смрад… Город, бедный город! Здесь провел он свое детство… Вон молятся бедные евреи, а что ждет их? и не только их, но и всех в городе? Еще день — падет город. Ворвутся победители — кровь, насилия, грабеж, убийства…
И кантор поет.
Несутся в мозгу ужасы; встают картины ужасов. И слова молитвы на мгновение походят на стон. Где-то молится еврей; стон тот Мойсея зажег в его душе молитву исступленную о помощи Бога. Подхватили его молитву, молятся всей синагогой. Рвется плач к небу.
«Боже, спаси город! Сохрани всех живущих в нем! Избави от ужасов, от позора! Боже, спаси город!»
И кантор поет.
Все готов отдать он Богу. Только услыши Бог Израилев, Бог Авраама, Ноя, Исаака, Иакова, Бог многострадального Иова! Бог, услыши голос народа Своего!
Рвется голос кантора к сводам синагоги, с разрисованными на них животными, с звездами. Рвется голос Мойсея; песнь его долетает до раввина и даже до Заповедей. Несется в высь, к небу.
К колонам синагоги прижались евреи; на скамьи опустили головы — и слушают тот голос, ту молитву за всех! Отдается в душе их этот голос. Не нужно повторять устами слов. Душа молилась.
Новым голосом поет кантор; страстным, все рвущим из себя, все рвущим в себе.
В том голосе душа кантора Мойсея рвалась, плакала и просила за всех. «Боже, спаси город и сохрани всех живущих в нем!
Ты Бог — Един!
Ты Бог — Всесильный!
Боже! Спаси город! Услыши народ бедный Свой.
Возьми душу мою, Боже, и… спаси город!»
И упал мертвым на возвышении кантор. От разрыва сердца…
* * *К вечеру город был спасен. Враги отступили.
Н. Киселев
КОЛДУН
Илл. С. Животовского
Нюшка никогда не верила, что ее дед колдун, но ей ужасно хотелось уверовать в это свято и нерушимо. Забившись с Палашкой в срубы и там еще присев в дремучий репейник, чтобы их уже никак никто не мог увидеть, разбирали деда по косточкам. Нюшка все сомневалась и колебалась, а Палашка, умевшая видеть одно хорошее и настоящее, прямо говорила:
— Штаны у него колдуньи, рубаха тоже. Он идет, а дух ему дорогу показывает.
Нюшка знала, что дед слепой, но она думала, что дорогу ему показывает не дух, а палочка, которой он тычет в землю перед собой. Узнавши от Палашки, что дух, она сразу все сообразила и с ликованием поверила.
— И верно! — сказала она.
Они взялись за руки и, запищав, выпорхнули из репейника. Вопрос был решен, и делать там стало нечего. Но дома Нюшку опять взяло тяжелое раздумье. Штаны у деда были такие же, как у всех, рубаха тоже. Нюшка попробовала пальцем глаза у деда, закрываются ли — глаза закрылись.
— Дед, ты колдун? — наконец, спросила она у самого деда.
— Что это, девочка? Какой я тебе колдун? — прямо ответил дед, без всякой хитрости.
Нюшке так жалко было расставаться со своей мечтой, что на другой день она горько нажаловалась на него Палашке.
— Запирается, — заплакала она.
— А, запирается! — обрадовалась Палашка. — А ты его выведи на чистую воду.
— Я не умею.
— Слушай, девчоночка, — степенно, совсем как старуха, поучила Палашка. — У меня батюшка все знает — он одной рукой сто пудов поднимает. Если, говорить, колдун запирается, его надо на чистую воду. От него каждую ночь свечка ходит сама в хлев нечистому духу молиться. Надо только ночь не спать.
Обе с ужасом выпучили глаза друг на друга, потрясенные этой странной свечкой, и Палашка уже не в первый раз.
Ночью Нюшка старалась не спать, рассматривая какие-то золотые закорючки и сеточки, дрожавшие во тьме перед глазами. Потом закорючки пропали, промчалась в хлев молиться свечка. Нюшка — за ней, провалилась куда-то глубоко и вдруг уснула. Проснулась она белым рассветом от испуга, что уснула, глянула за полог к деду — деда нет, значить, прозевала. Нюшка запустила руку под кровать, нащупала там теплого щенка, забившегося в отцовский валенок, вытащила и стала им утешаться. Как вдруг дверь отворилась,
