Какова была история жизни двух возлюбленных, которые были очень хороши собой и не разлучились даже после смерти?
Я сомкнул веки, и челнок моего воображения выткал на черной ткани Минувшего картину столь живую и яркую, что на какой-то миг мне показалось, будто я восторжествовал над Временем, проникнув духовным взором в сокровенные его тайны.
Я как будто воочию увидел эту прелестную девушку: ее золотистые волосы струятся на белоснежные одежды и на грудь, еще более ослепительная белизна которой затмевает своим блеском золотые украшения. В большой пещере – множество бородатых, закованных в доспехи воинов; на освещенном помосте, где, творя правосудие, восседала Айша, стоит человек в жреческом одеянии со всеми соответствующими атрибутами. В сопровождении певцов и красивых девушек, поющих свадебную песнь, к помосту приближается жених в пурпурной мантии. А перед алтарем застыла девушка красивее всех остальных – чище, чем лилия, и холоднее росы, сверкающей в ее чаше. Жених уже совсем рядом – девушка вся трепещет. И вдруг из самой гущи собравшейся толпы выпрыгивает темноволосый юноша, он обнимает эту – давно позабытую – девушку, целует ее бледное лицо, которое озаряется багрянцем, как немотствующее небо под алыми лучами утренней зари. Шум, громкие крики, сверкают мечи. Юношу выхватывают из объятий его возлюбленной и закалывают, но она успевает вытащить у него из-за пояса кинжал, со стоном погружает его в свою белоснежную грудь, в самое сердце, и падает, уже мертвая. Слышатся отчаянные вопли, плач, причитания, затем они стихают, и вся картина меркнет в моих глазах: Книга Былого захлопывается.
Я стараюсь излагать лишь реальные события, надеюсь, читатель простит мне это отступление, навеянное игрой воображения. Но оно так хорошо вписывается в мое повествование, что я не могу умолчать об этом ярком мгновенном видении; да и кто возьмется определить, какая доля реальности – идет ли речь о прошлом, настоящем или будущем – содержится в плодах нашей фантазии? Да и что она такое, фантазия? Может быть, тень ускользающей истины, так сказать, мысль души?
Все это с удивительной быстротой пронеслось у меня в голове, и я тут же услышал Ее голос.
– Вот она, судьба человеческая, – сказала Айша, прикрывая саваном тела мертвых возлюбленных, ее голос звучал проникновенно и торжественно, в унисон с моим видением. – Нам всем уготована смерть, смерть и забвение! Даже мне, живущей так долго. Протекут тысячи и тысячи лет, после того как ты, о Холли, пройдешь через Врата Смерти и затеряешься в Тумане Забвения, и я тоже умру, подобно тебе и всем этим. И какое тогда будет иметь значение, что я прожила немного больше других, отдалив смерть силой знания, вырванного мной у Природы. Что такое десять тысяч лет или десятижды десять тысяч лет в бесконечности Времени? Ничтожно малый промежуток, легкая дымка, истаивающая под лучами солнца, мимолетный сон, веяние Вечного Духа. Вот она, судьба человеческая. Никому не избегнуть Неминуемого, мы все, несомненно, опочим. Несомненно и то, что мы восстанем от долгого сна, вновь будем жить и вновь опочим, – и так будет бесконечно повторяться в пространстве и времени, пока не погибнет наш мир и не погибнут окружающие его миры, и не останется ничего живого, кроме самого Духа, который и есть жизнь. Но что ожидает в конце концов нас двоих и эти остылые тела – Жизнь или Смерть? И что такое Смерть, как не Ночь Жизни, но ведь Ночь порождает Утро, которое переходит в День, порождающий Ночь. И что будет с родом человеческим, о Холли, когда прекратится чередование Дня и Ночи, Жизни и Смерти, когда их поглотит та изначальная стихия, которой они созданы? Кто может заглянуть так далеко? Даже я не могу!
Айша помолчала и, резко изменив тон и манеру обращения, добавила:
– Видел ли ты достаточно, о мой иноземный гость, или ты желаешь осмотреть еще несколько гробниц, являющихся покоями моего дворца? Я могу отвести тебя в ту, где возлежит Тисно, самый могущественный и доблестный из всех властителей Кора, в чье царствование было завершено строительство этих пещер; пышность его погребения бросает вызов самому Небытию, и даже призрачные тени Минувшего вынуждены склоняться перед славолюбием, запечатленным в его изваянии.
– Я видел достаточно, о царица, – ответил я. – Мое сердце угнетено присутствием Смерти. Смертный человек слаб, он легко ломается под бременем сознания своей бренности. Уведи меня отсюда, о Айша!
Глава XVII
Чаши весов колеблются
Через несколько минут, следуя за глухонемыми, которые, держа перед собой светильники наподобие полных кувшинов, казалось, не шли, а плыли по реке темноты, мы подошли к лестнице: эта лестница вела к залу перед личными покоями царицы, – тому самому, где Биллали накануне полз на четвереньках. Здесь я хотел было попрощаться, но Она меня не отпустила.
– Зайди ко мне, о Холли, – сказала Она. – Беседа с тобой доставляет мне истинное удовольствие. Только подумай, о Холли: две тысячи лет у меня не было других собеседников, кроме рабов и самой себя. И хотя в этих одиноких размышлениях я обрела глубокую мудрость и познала немало тайн, я утомилась от бесконечных размышлений и возненавидела собственное общество, ибо пища воспоминаний очень горька на вкус и вкушать ее позволяет только надежда. Твои мысли, о Холли, еще зелены и незрелы, что вполне естественно в таком молодом человеке, однако же обличают в тебе человека думающего; говоря откровенно, ты напоминаешь мне кое-кого из старых философов, с которыми в былые времена я вела диспут в Афинах и в аравийской Мекке: у тебя такой же неряшливый вид, как у них, можно подумать, что всю свою жизнь ты только тем и занимался, что читал неразборчивые, пыльные греческие рукописи, да и взгляд такой же несговорчивый и упрямый. Задерни шторы и сядь подле меня, мы будем есть фрукты и вести приятную беседу. Хочешь, я снова открою лицо? Ты ведь сам пожелал этого, о Холли, я предостерегала тебя; и ты будешь восхвалять мою красоту, как эти старые философы, чью философию, да и их самих, я давно позабыла.
Она встала, недолго думая, скинула с себя белые покрывала и явилась передо мной во всем блеске и великолепии своей красоты – словно сверкающая змея, сбросившая старую кожу: ее удивительно прекрасные, еще более губительные, чем у василиска, глаза пронизывали меня насквозь, ее легкий смех звенел серебряным колокольчиком.
Настроение ее резко изменилось –
