– О мой любимый, о мой любимый, – прошептала Она. – Узнаешь ли ты когда-нибудь, как сильно я тебя любила и люблю? – Она поцеловала его в лоб и встала на пути Пламени Жизни.
Я помню, как глубоко тронули меня ее слова и поцелуй в лоб. Поцелуй был материнским и, казалось, заключал в себе благословение.
А громовые раскаты становились все сильнее и сильнее: впечатление было такое, будто могучий ураган с корнями вырывает в лесу деревья, как легкие травинки, взметает их в небо, а затем с оглушительным треском катит вниз по горному склону. Все ближе и ближе подкатывался гул; розоватый воздух, словно стрелы, пронизывали вспышки света, предвестники вращающегося огненного столпа, – наконец показался и край самого столпа. Айша повернулась к нему лицом и вытянула руки, приветствуя его. Огонь медленно, очень медленно приблизился к ней и обхватил все ее тело. Айша зачерпывала его, как воду, и лила себе на голову. Она даже приоткрыла рот и втягивала огонь в свои легкие: зрелище было страшное и удивительное.
Затем Она вытянула руки и замерла с божественной улыбкой на лице: в этот миг Она казалась самим Духом Огня.
Таинственное пламя играло ее темными волнистыми локонами, вплетая в них свои золотые нити, мерцало на ее белоснежной груди и плечах, с которых соскользнули волосы, скользило по ее лебединой шее и нежным чертам лица и пылало в глазах, которые своей яркостью, казалось, даже затмевали духовную суть.
О, как прекрасна была Она среди пламени! Ни один небесный ангел не мог бы превзойти ее красотой. Даже и сейчас, когда я вспоминаю, как Она стояла, с улыбкой глядя на наши испуганные лица, у меня обмирает сердце, и я отдал бы половину оставшейся жизни, чтобы вновь увидеть ее в том же облике.
И вдруг – это было совершенно неожиданно – ее лицо изменилось, я не могу определить или выразить, в чем заключалась эта перемена, но она свершилась. Улыбка исчезла, вместо нее появилось сухое, суровое выражение; черты округлого лица заострились, в них проступило глубокое беспокойство. Глаза померкли, утратили блеск, а фигура выглядела уже не такой прямой и совершенной, как прежде.
Я протер глаза, полагая, что стал жертвой галлюцинации или оптического обмана, порожденного интенсивностью света; и в это мгновение огненный столп, медленно вращаясь и грохоча, начал удаляться обратно в чрево земли.
Айша подошла к Лео – в ее походке уже не было обычной упругости – и протянула руку, чтобы положить ему на плечо. Я посмотрел на руку. Где же ее удивительная красота и округлость? Рука стала худой и костлявой. А лицо – о Небо! – ее лицо старело прямо на глазах у меня. Очевидно, Лео тоже заметил это – он отпрянул.
– Что случилось, мой Калликрат? – сказала Она, и ее голос – куда подевались его глубоко волнующие модуляции? – звучал теперь визгливо и дребезжаще. – Что случилось? – недоуменно повторила Она. – Я как будто в полубеспамятстве. Свойства огня, конечно же, не могли измениться. Может ли измениться суть жизни? Скажи, Калликрат, что с моими глазами? Я плохо вижу. – Она потрогала голову, волосы, и – о ужас из ужасов! – все ее волосы осыпались на пол.
– Смотрите! Смотрите! Смотрите! – завизжал Джоб резким, испуганным фальцетом, глаза у него едва не выпали из орбит, на губах вспузырилась пена. – Смотрите! Смотрите! Смотрите! Она вся съеживается! Она стала сущей обезьяной! – И, скрежеща зубами, как в эпилептическом припадке, он повалился на пол.
И в самом деле, – описывая эту ужасную сцену, я и сам в полубеспамятстве, – Айша как бы усыхала, золотая змея, которая опоясывала ее стройный стан, соскользнула на пол; изменился даже цвет кожи: еще так недавно ослепительно-белая, она стала грязно-коричневой и желтой и походила на кусок старого пергамента. Айша ощупала голову, ее тонкая рука напоминала когтистую лапу – такие бывают у плохо сохранившихся египетских мумий; только тогда Она наконец осознала, что с ней происходит, и тогда Она стала визжать, да, кататься по полу и визжать!
Она была теперь совсем маленькой, не выше бабуина. Ее кожа собралась в бесчисленные складки, а на бесформенное лицо легла печать необычайно дряхлого возраста. Я никогда не видел ничего подобного, да и никто никогда не видел такого ужасного дряхлого человеческого лица: оно было не больше личика двухмесячного младенца, хотя череп оставался прежнего размера; упаси Бог видеть подобное – не всякий рассудок выдержит это испытание.
Айша была почти неподвижна, лишь слегка шевелилась. Та, что еще две минуты назад поражала изумительной красотой и благородством всего облика, продолжала неподвижно лежать перед нами рядом с грудой своих темных волос: маленькая, как обезьяна, и уродливая – невообразимо уродливая. Но подумать только – в тот миг я не мог не подумать об этом, – женщина была та же самая.
Мы видели, что Она умирает, и мысленно благодарили Бога – ибо, пока была жива, Она продолжала чувствовать, – а что Она могла чувствовать? Она приподнялась на своих костлявых ручках и слепо таращилась вокруг, водя головой из стороны в сторону, как черепаха. Но Она ничего не могла видеть, ибо глаза ее были затянуты роговой пленкой. Смотреть на это было невообразимо тяжело. Но Она все еще сохранила дар речи.
– Калликрат, – сказала Она хриплым, дрожащим голосом. – Не забывай меня, Калликрат. Сжалься надо мной в час моего позора; я возвращусь, я снова буду прекрасной, клянусь, так будет. О-о-о! – Она упала ничком и не двигалась.
И вот на том самом месте, где двадцать веков назад Айша убила жреца Калликрата, Она покоилась сама, бездыханная.
Полуживые от пережитого ужаса, мы тоже простерлись на полу пещеры и впали в полное беспамятство.
Не знаю, сколько времени мы так пролежали. Должно быть, много часов. Когда я наконец открыл глаза, двое моих спутников все еще не пришли в себя. Словно утренняя заря, мерцало розовое свечение, а громовая колесница Духа Жизни катилась своей всегдашней дорогой; когда я очнулся,
