Черниха была знаменитостью на нашей улице. Она заговаривала грыжу, лечила от испуга, правила головы. На крыше ее дома и в сенях всегда торчали пучки трав, и очень часто бабы прибегали к ней за помощью. Старуха не отказывала, давала все, что у нее есть, иногда сама шла к больным, но была у нее странность – не брала деньги.
Я вылез из подполья, ссыпал картошку в кастрюлю, залил водой, поставил на печь. Черниха тем временем ощупывала Косте руку. Тот морщился, охал. Она вдруг неуловимо потянула ее; Костя громко, как-то по-щенячьи взвизгнул, дернулся и тут же замолк.
– Вывих у него был, теперя все, – не поворачиваясь, сердито буркнула она. – Сварится картошка, ты ее над паром подержи, потом дай аспирину и попои малиной. Вон, в пакетике, – она показала глазами на стол. – Верку напугали, как заполошная бежала.
Она покосилась на вещи, сложенные в углу. – Как это ты, миленок, в колодец попал?
– С Борькой играли, – постукивая зубами, сказал Костя. – Поскользнулся.
– Нет, это он тебя толкнул, – уверенно сказала Черниха. – Бориска. Чует мое сердце, повадки у него такие. Осенью ко мне в огород залез. Яблоня у меня там рясная-рясная. Я б ему стул поставила – обрывай! Так нет, тайком забрался. Ветки пообломал. Я его схватила, я он меня, поганец, ногой и через заплот. Он тебя толкнул! Помню, и Ефимка такой был. Вот про отца твоего не скажу. Отец смиренным рос, работящим, а Ефим ворота дегтем мазал, по крышам камнями кидал, и сын в него. Не родится от свиньи бобренок, все тот же поросенок!
Старуха сжала в узел тряпичные губы, вновь перекрестилась на пустой угол:
– Седня уезжать думаешь?
– Куда же я с ним? – кивнул я на брата.
– Верно. Пусть поправляется пока. Чего торопиться.
– Мне на работу надо, – вздохнул я.
– Ничего. Ты позвони своему начальству, там тоже люди, поймут, поди.
Вера пришла – я даже рот открыл от удивления – вместе с Таней. Перешептываясь, они стали раздеваться. Вера как хозяйка показала, куда повесить пальто, а я тем временем бросился собирать разбросанные по комнате книги, тряпки. Если бы я знал, что она придет, то уж наверняка навел бы порядок.
– Я пойду. Мои скоро с работы придут, – прикрыла рот ладонью Черниха. – На ночь горчичники к ногам поставь.
– Мы врача вызвали, – сообщила Вера. – Скоро должен приехать.
С мороза щеки у нее были красные, на ресницах и бровях поблескивал иней.
– Ну, тогда мне и вовсе делать нечего, – понимающе усмехнулась старуха.
Держась за поясницу, она поднялась со стула и, прихрамывая, двинулась к вешалке. Таня подала ей полушубок, помогла одеться.
– Спасибо, красавица, – пропела Черниха. – Дай бог тебе здоровья.
Черниха ушла.
– Ну и глазищи! – сказала Таня. – Колдунья какая-то.
Она села к брату на кровать, положила на одеяло конверт.
– Ты что это, Котька, болеть вздумал. Санька просил тебе марки передать про собак.
Костя покосился на меня, как бы нехотя взял конверт, вытряхнул на одеяло марки и стал рассматривать.
Я поманил Веру на кухню, зашептал на ухо:
– Картошку почисти, брусники принеси, а я в магазин сбегаю, дома-то хоть шаром покати.
– Когда поедем? – коротко взглянула на меня сестра.
– Когда выздоровеет.
Вера согласно кивнула головой, достала из буфета кастрюлю, а я натянул куртку, выскочил на улицу. К дому, ослепив фарами, подъехал автобус. Из него боком вывалился Ефим Михайлович, вот бы кому приехать часа на два пораньше.
– Значит, остаешься? – спросил он. – Я сейчас Черниху встретил, она все рассказала.
– Остаюсь, куда сейчас с ним! Попрошу, чтоб продлили отпуск.
– Борьке я шкуру спущу, – пообещал Ефим Михайлович. – Совсем распустился. И в школе, говорят, учится плохо. Руки у меня до всего не доходят. Туда надо, сюда надо. Сегодня вот полдня к начальнику ходил – машину выпрашивал. Даже не знаю, дадут ли в следующий раз. – Он потоптался еще немного, оглянулся на шофера. – Ну что, раз такое дело, мы поедем, а завтра я утром заскочу, попроведую.
В магазине полно народу, народ с работы, очередь двигалась медленно. Все набирали помногу, чтобы потом не бегать лишний раз. Когда я уже стоял около продавца, меня хлопнули по спине. Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел Сериков. Вот его-то я не ожидал увидеть здесь. Осенью мать писала, что Алька уехал в Ленинград, плавает на кораблях.
– Ты что, своих не узнаешь? – засмеялся Алька. – Гляжу: кто это по нашему поселку топает? Ну, прямо космонавт!
– Скажешь тоже, – улыбнулся я. – Как живешь, где ребята?
Алька глянул мимо меня на разговаривающих у прилавка женщин. Они, казалось, были заняты своими делами, но по тому, как стихли разговоры, можно было догадаться: ничто не ускользнет от их внимания. Мы отошли в сторону, к обитой жестью печи.
– Разъехались вроде тебя, – прислонив ладони к печи, сказал Алька. – Вадик на Усть-Илим улетел, другие в армии служат. Я шофером работаю, может, слышал?
– Мне писали, ты в мореходку поступал.
– Ростом не вышел, – сплюнул Алька. – Два месяца в Питере пожил: слякоть, дождь – не понравилось мне, приехал обратно. Буду баранку крутить.
Что-то знакомое, школьное, мелькнуло у него на лице, таким он становился, когда его вызывали в учительскую.
Разговор, точно бумага в костре, вспыхнув, тут же прогорел, и уже стало неловко, радостное возбуждение померкло. Что-то пропало, исчезло между нами. У каждого теперь свои заботы, свои дела.
Почему так происходит? Почему мы со временем так меняемся? Мы, которые были одно целое, сейчас стоим, мнемся, не знаем, что сказать, о чем спросить друг друга.
– Костя у меня в колодец упал. Сейчас дома лежит, температура тридцать девять, – перевел я разговор.
– Ты сахар с водкой пережги. Говорят, помогает, – думая о чем-то, сказал Сериков. – Слышал я, не повезло тебе. Моя-то еще крепкая. Только уеду я от нее, – неожиданно озлобляясь, сказал он. – Надоело под юбкой сидеть.
Я вспомнил Галину Степановну, и мне почему-то стало жаль ее. Всю жизнь она тянулась на Альку, старалась, чтоб ее сын был не хуже других, и вот тебе на!
– Она говорила, вроде жениться собираешься, – осторожно сказал я.
Алька отвернулся в сторону, скривил в усмешке губы.
– Не жениться, а женить думает. Тут подыскала одну с образованием, с дипломом. Что я, сам найти не могу?
– Она ведь добра тебе желает.
– Материнская любовь слепа. – Алька замолчал на секунду, потом кивнул на мои унты: – Может, мне такие достанешь? У вас, я слышал, можно.
– Возьму, – пообещал я.
– Будешь уезжать, зайди ко мне. Я у шефа автобус попрошу, – прощаясь, сказал Сериков. – Он ведь когда-то с твоим отцом на фронте был, до сих пор вспоминает. Заскочил бы, конечно, к тебе, да времени нет.
– Вот что, – остановил я его, – адрес мой возьми.
Я отыскал клочок бумаги, записал. Алька, не глядя, сунул его в куртку и, косолапя, заторопился к выходу.
Я купил сыру, селедки, бутылку красного вина. Кое-как рассовал все по карманам, пошел домой. Дома было жарко, весело
