Перевод Путяты известен только по библиографическим указателям; в единственной библиотеке, где эта книга значится в каталоге (ГПБ в Санкт-Петербурге), ее «нет на месте с 1956 года»[61], что же касается переводов Ранцова и Бекетовой, они интересны как факт истории перевода, но нелегки для чтения. Бекетова переводит фразу: «Милая моя, не надо так горячиться» как «Милая моя, с чего же ты пылишь?», а у Ранцова персонаж, способный «расслышать, как растут трюфели», превращается в человека, который «слышит, как растет в поле травка!». Использование слов, которые сейчас значат совсем не то, что сотню лет назад; некоторые не слишком удачные обороты (такие, как «любовь, осложненная изменою мужу» у Ранцова или «дутье, вогнанное внутрь» у Бекетовой) и, наконец, своеобразная «цензура», о которой уже шла речь выше, – все это зачастую делает бальзаковского повествователя в старых переводах смешным. Между тем он был ироничным и остроумным, но смешным – никогда.
* * *Перевод выполнен по изданию: СН. Т. 11 (Physiologie du mariage) и 12 (Petites misères de la vie conjugale), где воспроизведен текст, напечатанный в издании Фюрна. В примечаниях использованы комментарии Рене Гиза к «Физиологии брака» и Жана-Луи Триттера к «Мелким неприятностям супружеской жизни». Для настоящего издания мой перевод «Физиологии брака», впервые опубликованный в 1995 году и с тех пор несколько раз переиздававшийся, выверен и переработан, а примечания значительно расширены, в том числе за счет указания на источники, неизвестные французским комментаторам[62].
Вера МильчинаФизиология брака, или Эклектические размышления о радостях и горестях супружеской жизни
Посвящение
Обратите внимание на слова о «человеке выдающемся, для которого написана эта книга» (с. 101). Разве это не означает: «Для вас»?
Автор[63]Женщина, которая, соблазнившись названием этой книги, пожелает ее открыть, может не трудиться: и не читая, она наперед знает все, что здесь сказано. Хитроумнейшему из мужчин никогда не удастся сказать о женщинах ни столько хорошего, ни столько дурного, сколько думают о себе они сами[64]. Если же, несмотря на мое предупреждение, какая-нибудь дама все-таки примется читать это сочинение, ей следует из деликатности удержаться от насмешек над автором, который, добровольно лишив себя права на самое лестное для художника одобрение, поместил на титульном листе своего создания что-то вроде той упреждающей надписи, какую можно узреть на дверях иных заведений[65]: «Не для дам».
Введение
«Природой брак не предусмотрен. – Восточная семья не имеет ничего общего с семьей западной. – Человек – слуга природы, а общество – ее позднейший плод. – Законы пишутся в соответствии с нравами, нравы же меняются».
Следовательно, брак, подобно всем земным вещам, подвержен постепенному совершенствованию.
Эти слова, произнесенные Наполеоном перед Государственным советом при обсуждении Гражданского кодекса[66], глубоко поразили автора этой книги и, быть может, невзначай подсказали ему идею сочинения, которое он сегодня выносит на суд публики. Дело в том, что в юности ему довелось изучать французское право[67], и слово «адюльтер» произвело на него действие поразительное. Столь часто встречающееся в кодексе, слово это являлось воображению автора в самом мрачном окружении. Слезы, Позор, Вражда, Ужас, Тайные Преступления, Кровавые Войны, Осиротевшие Семьи, Горе – вот та свита, которая вставала перед внутренним взором автора, стоило ему прочесть сакраментальное слово АДЮЛЬТЕР! Позднее, получив доступ в самые изысканные светские гостиные, автор заметил, что суровость брачного законодательства весьма часто смягчается там Адюльтером. Он обнаружил, что число несчастливых семей существенно превосходит число семей счастливых. Наконец, он, кажется, первым обратил внимание на то, что из всех наук наука о браке – наименее разработанная. Однако то было наблюдение юноши, которое, как нередко случается, затерялось в череде его беспорядочных мыслей: так тонет камень, брошенный в воду. Впрочем, невольно автор продолжал наблюдать свет, и постепенно в его воображении сложился целый рой более или менее верных представлений о природе брачных обычаев. Законы созревания книг в душах их авторов, быть может, не менее таинственны, нежели законы произрастания трюфелей на благоуханных перигорских равнинах[68]. Из первоначального священного ужаса, вызванного в сердце автора адюльтером, из делавшихся им по легкомыслию наблюдений в одно прекрасное утро родился замысел – весьма незначительный, но впитавший в себя некоторые авторские идеи. То была насмешка над браком: двое супругов влюблялись друг в друга через двадцать семь лет после свадьбы.
Автор извлек немалое удовольствие из сочинения маленького брачного памфлета и целую неделю с наслаждением заносил на бумагу бесчисленные мысли, связанные с этой невинной эпиграммой, – мысли невольные и нежданные. Замечание, к которому нельзя было не прислушаться, положило конец этому плетению словес. Послушавшись совета, автор возвратился к привычному беззаботному и праздному существованию. Однако первый опыт забавных изысканий не прошел даром, и семя, зароненное в ниву авторского ума, дало всходы: каждая фраза осужденного сочинения пустила корни и уподобилась ветке дерева, которая, если оставить ее зимним вечером на песке, покрывается наутро затейливыми белыми узорами, какие умеет рисовать причудник-мороз[69]. Таким образом, набросок продолжил свое существование и дал жизнь множеству нравственных ответвлений. Словно полип, он размножался без посторонней помощи. Впечатления молодости, назойливые мысли подтверждались мельчайшими событиями последующих лет. Более того, все это множество идей упорядочилось, ожило, едва ли не обрело человеческий облик и отправилось скитаться по тем фантастическим краям, куда душа любит отпускать свое безрассудное потомство. Чем бы автор ни занимался, в душе его всегда звучал некий голос, бросавший самые язвительные замечания по адресу прелестнейших светских дам, которые танцевали, болтали или смеялись на его глазах. Как Мефистофель представлял Фаусту жуткие фигуры, собравшиеся на Брокене[70], так некий демон, казалось, бесцеремонно хватал автора за плечо в разгар бала и шептал: «Видишь эту обольстительную улыбку? Это улыбка ненависти». Порой демон красовался, словно капитан из старинных комедий Арди[71]. Он кутался в расшитый пурпурный плащ и хвастал ветхой мишурой и лохмотьями былой славы, пытаясь убедить автора, что они блестят, как новенькие. Порой он разражался громким и заразительным раблезианским смехом и выводил на стенах домов слово, являющееся достойной парой прославленному «Тринк!» – единственному прорицанию, которого удалось добиться от Божественной бутылки[72]. Порой этот литературный Трильби[73] усаживался на кипу книг и лукаво указывал своими крючковатыми пальцами на два желтых тома[74], заглавие которых ослепляло взоры; когда же демону наконец удавалось привлечь к себе внимание автора, он принимался твердить отчетливо и пронзительно, словно перебирая лады
