Нельзя было даже приступить к исследованиям более широкого плана: начни мы с места в карьер шататься по джунглям в поисках болотных змеев, мулинцы сочли бы нас антиобщественными безумцами, ставящими свои непонятные прихоти выше благополучия общины. В лучшем случае нас отчитали бы за неуважение к окружающим, в худшем могли бы и бросить, разрешив неустранимый конфликт в своей обычной манере – то есть попросту уйдя от него. А такие мелкие группы, как наша, в болотах не выживают, даже при наличии ружей. Посему первым делом нам следовало доказать свою способность приносить пользу общине.
К счастью, это было вполне совместимо с исследовательской работой. На следующее утро после прибытия нас разбудил оглушительный треск цикад и прочих насекомых, а вскоре после этого к нам пришел Фадж Раванго.
– Сегодня охота, – сказал он, кивнув в сторону мистера Уикера. – Они ждут, что ты пойдешь и поможешь управляться с сетями.
– А мы с Натали? – спросила я.
В ответ он пожал плечами.
– Здесь, с детьми. Или – шуметь, загонять дичь в сети. Вам скажут.
В то утро эти два дела мало чем отличались одно от другого: дети дивились всему, от моих волос до одежды, и были рады возможности изучать меня. Но я, конечно же, предпочла изучать болота, и потому мы пришли к компромиссу: Натали осталась на стоянке, а я отправилась принять посильное участие в охоте.
Это повлекло за собой проход мимо, как я узнала позже, священного охотничьего костра, пахучий дым коего – почти такой же зловонный, как дуновение болотного змея – должен был коснуться всех, участвовавших в этом деле, а затем – блуждания по головоломному лабиринту естественной природной среды Мулина. И мы были еще недалеко от границы болот, где местность по большей части сухая – продвинувшись дальше вглубь, невозможно пройти и десяти футов без того, чтобы не пересечь какой-нибудь водоем. Здесь же, чтобы добраться до местности, выбранной в тот день для охоты, пришлось перейти вброд всего два нешироких ручья.
Все выглядело так, как и говорил Фадж Раванго. Мужчины (а среди них и мистер Уикер) растянули сети между деревьями широкой дугой, после чего женщины (а среди них и я) принялись стучать палками и орать во всю глотку, пугая дичь и загоняя ее в сети. Тут-то я и увидела всех тех животных, которых раньше лишь слышала – древесных даманов, крошечных мартышек, изящных маленьких дукеров. При приближении более крупных животных сети сдвигали в сторону, чтобы пропустить их: мулинцы охотятся и на крупную дичь, но не теми способами, к какому прибегли в тот день. Мелкую же дичь, как только она попадала в сети, забивали дубинками или закалывали копьями из палок, обожженных на огне.
Блокнота я с собой не взяла, но старалась запомнить все, что могла, чтобы перенести на бумагу вечером. В болотах это превратилось в обычный порядок работы: хоть мы и устраивали вылазки исключительно с целью наблюдений, огромное количество данных было собрано в ходе участия в повседневных трудах наших хозяев-мулинцев. Возможно, с точки зрения научного прогресса, для коего предпочтительнее вести записи прямо на месте, это не лучший метод работы, зато превосходно развивает память.
Однако я не могла удержаться от расспросов. Не могла и оставлять без внимания то, что мулинцы считали совершенно неинтересным. Они просто обожают давать людям прозвища и вскоре прозвали меня «Регуамин», что приблизительно можно перевести, как «женщина, глазеющая на все вокруг». Натали стала «Геело» – то есть «Строительницей», благодаря неплохому умению сооружать шалаши прочие подобные постройки, а мистер Уикер получил унизительную кличку «Эпоу» – «Красный», за постоянный румянец на лице.
На обратном пути, дойдя до первого из ручьев, я указала на воду. Грамматики я еще не освоила, но нужное слово, благодаря Фаджу Раванго, знала.
– Легамбва?
Девушка, указывавшая мне путь, захохотала. Насколько я могла судить, ей было не больше шестнадцати. Звали ее Акиниманби, и за все проведенное с ней время я почти не видела ее без улыбки на лице. Ответ ее для меня не означал ничего, но она тут же приспособилась к моей непонятливости – наклонилась и опустила руку в воду, показывая, что ручей мелок. При помощи подобных жестов и нескольких йембийских слов я спросила, какая глубина требуется болотному змею. В ответ Акиниманби пожала плечами; ее ответный жест мог означать целое множество вариантов – от ручейка глубиной в полметра до водоема, достойного называться рекой.
Тогда я изобразила пальцами челюсти, впивающиеся мне в ногу, и сделала вид, будто визжу. Акиниманби вновь рассмеялась. Уж это-то было понятно: ее насмешила глупость моих опасений. А вот что означал взмах руки, оказалось куда туманнее – похоже, Акиниманби показала на деревья. Я считала, что болотные змеи обитают в воде, но не забыла о так называемых древесных змеях Байембе. Что, если их болотные сородичи тоже отлично приспосабливаются и умеют лазать? Конечно, драконам я всегда рада, но мысль о том, что один из них может в любой момент свалиться мне на голову, не могла не встревожить.
Нет, ни один дракон не свалился мне на голову – ни по пути к стоянке, ни в последующие дни. Мы провели в этом месте около трех недель; каждые несколько дней устраивалась охота, а каждое утро – мелкие вылазки для сбора провизии: орехов, ягод, съедобных кореньев и лягушек, коих мулинцы поедают в огромных количествах, не нанося ни малейшего ущерба их популяции.
(Раз уж об этом всегда кто-нибудь да спросит: да, я ела термитов. А также муравьев, жуков, гусениц и цикад, будивших меня своей какофонией каждое утро. Если живешь, не пользуясь плодами земледелия, кроме тех, что иногда вымениваешь у селян, любой источник пищи жизненно важен. Однако не стану утверждать, будто полюбила подобную кухню – на мой вкус, насекомые жестки и суховаты.)
Все эти три недели мы усердно старались стать добрыми членами общины, и отсутствие поблизости (по крайней мере, в пределах видимости) драконов лишь облегчало эту задачу. Мулинцы приходили и уходили – одних привлекла дошедшая до их стоянок весть о нашем появлении, другие являлись, чтобы навестить родственников или отселиться от надоевших соседей. Все это означало постоянное запоминание новых имен и, по мере освоения языка, новые и новые объяснения, зачем мы здесь. Мне уже начинало казаться, что к нам никогда не привыкнут и мы навеки останемся в плену собственной новизны, но со временем расспросы прекратились.
Учитывая постоянные перемены в общине (о которых я здесь умолчу, за исключением тех, что имеют прямое отношение к нам), вы можете спросить, были ли среди мулинцев те, кто оставался
