Рынок Халес
(Halės Turgus)
Рукопись, найденная на рынке
– Завтра на рынке Халес будут играть Баха, – говорит Анна.
– А в круглосуточной «Максиме» Моцарта? – мгновенно откликается Йорги. – А в центральном универмаге Вагнера? Давно пора.
– Нет, не будет ни Моцарта в «Максиме», ни Вагнера в универмаге, – невозмутимо отвечает Томас. – Не настолько все у нас хорошо. Пока только Бах на центральном рынке, чем богаты, тем и рады. Бери, что дают.
– Вы что, серьезно? – хмурится Йорги. – Бах на рынке? На чем его там можно играть? На электрооргане? Зачем? Какой бред.
– Да нет, вроде не на электро, – говорит Томас. – На самом обычном, только довольно компактном. Его привезут. И еще на аккордеоне, который теоретически тоже немножко орган. В городе фестиваль аккордеонной музыки или что-то вроде того; неважно. Важно, что на рынок Халес приволокут орган и будут играть Баха. По-моему, такое нельзя пропустить.
А Анна достает из сумки буклет фестиваля, где на бирюзовом фоне изображен летящий аккордеонист.
– Смотри, какая красота.
– Ты имеешь в виду эту бумажку? – снисходительно щурится Йорги, но глаза его сразу теплеют. – Дай сюда, – и потом, после долгой паузы, кивает: – Да, ничего так картинка. Даже удивительно, что ее взяли для буклета. Обычно заказчики выбирают полное говно и требуют еще немножко его испортить. Может, чей-то родственник сделал бесплатно? Или просто времени не было носом крутить?
– Да какая разница, – отмахивается Анна. – Главное вот что: тридцатое августа, Бах на рынке, аккордеон, орган; аккордеониста выписали аж из Италии, а органистка, судя по фамилии, местная[13]. А еще тут написано, что после смерти Баха забыли почти на сто лет, но потом его ноты случайно нашлись не где-нибудь, а именно на рынке, в них торговцы заворачивали сыр. Однажды сыр попал в хорошие руки, в смысле какому-то известному музыканту, и он вернул Баха человечеству…
– …которое его совершенно не заслужило, – мрачно кивает Йорги. – Дурацкая легенда. Бессмысленное вранье. То есть нотные бумаги Баха из его личного архива после его смерти действительно продали лавочникам, и в них заворачивали продукты. Выгодная, вероятно, вышла сделка: бумага в то время была дорога. Но следствием стало не чудесное возвращение Баха умиленному человечеству, а только потеря черт знает какого количества его кантат. Окончательная, бесповоротная и невосполнимая. А вспомнили Баха не потому, что вовремя прочитали обертку от сыра, а потому, что его ноты, слава богу, хранились не только дома, а в разных других местах, и специалисты имели к ним доступ. Вот они, специалисты, и вернули публике Баха[14]. А вовсе не лавочники, которые просто уничтожили, сколько смогли.
– Конечно, ты прав, – говорит Томас. – Но легенда все равно хороша. Делай, что хочешь, уважаемое человечество, но от Баха ты не отвертишься, хоть все сыры мира в нотную бумагу заверни. Бах неизбежен и неотвратим – как для всего неблагодарного человечества, так и для тебя лично, потому что мы купили тебе билет. Возражения не принимаются, отмазки не катят, в смысле никакие обстоятельства не берутся в расчет. Не доживешь до завтра, отволочем на рынок твой хладный труп и положим на прилавок с колбасами. Ты меня знаешь, я экономный. Билету пропасть не дам.
– Ладно, до завтра, так и быть, не помру, – ухмыляется Йорги. – Не хочу лежать на прилавке. Хреновая из меня ветчина.
* * *– Смотри, смотри, – Марина возбужденно дергает Ларри за рукав, – они и правда приволокли на рынок орган!
– Приволокли, – повторяет Ларри и деликатно отворачивается, опасаясь, что на его лице сейчас отражается все, что он думает об этой нелепой затее, транспортировке на рынок органа, его предполагаемом состоянии, о том, какой жуткий должен быть звук, и об уровне исполнителя, согласившегося играть Баха в таких условиях, на таком, прости господи, инструменте; пожалуйста, господи, прости, я, честное слово, не сноб и стараюсь быть милым, я помню, что я здесь гость, и никого не хочу обижать, поэтому, господи, прикрой меня, пожалуйста, свое широкой спиной, пока у меня на лице отражаются разные сложные чувства, которых у настоящего музыканта в сложившихся обстоятельствах просто не может не быть.
– Давай пока выпьем вина, – наконец говорит он Марине. – И закусим сыром. Ты говорила, где-то здесь продается какой-то удивительный пепельный сыр.
– Не пепельный, – смеется Марина, – а просто в пепле. Он воооон в том стеклянном киоске, идем.
* * *– Еле прошла, – говорит Алдона. – Сказала, у меня тут сестра работает, просила прийти помочь перед концертом. Прости, что соврала, «сестра» все-таки убедительней звучит, чем «подруга». Так они спросили твое имя и номер киоска, несколько минут проверяли по каким-то спискам, потом куда-то звонили, но в конце концов все-таки разрешили зайти.
– Билеты дорогие, по одиннадцать евро, – объясняет Руслана. – Конечно, они проверяют, чтобы никто даром не пролез. А ты молодец, что такая настырная. Я рада, что ты пришла. Давай-ка выпьем немного, у меня тут вино ежевичное. Пробовала такое когда-нибудь?
– Ежевичное? Никогда! А разве из ежевики можно делать вино?
– Сейчас вино вообще из всего делают. Такая новая мода. Мы теперь его продаем. Эта бутылка открыта специально для дегустации, можно будет списать в честь праздника, смотри, какая толпа. Ну что, попробуем, пока у меня покупателей нет?
* * *– А ты взял камеру? – спрашивает Томас.
Йорги морщится, как от зубной боли, а в его вечно усталых глазах на миг вспыхивает такая ярость, словно он вот прямо сейчас превратится в тигра и всех, не разбираясь, сожрет.
Но Йорги, конечно, ни в кого такого не превращается. А вполне человеческим, только внезапно осипшим голосом спрашивает:
– На хера?
Томас молча пожимает плечами, всем своим видом изображая нечто среднеарифметическое между «да кто ж тебя знает» и «нет, так нет».
– Да ладно тебе, – примирительно говорит Анна. – Никто не собирается тебя уговаривать. Просто откуда мы знаем, может тебе какая-нибудь новая вожжа под хвост попала? Вместо той, которая была под ним раньше.
– Это не вожжа, Аннушка, – мягко говорит Йорги. – Просто больше не хочется. Не хочется, и все. Сам себе надоел. Скучно мне стало. Гораздо скучнее работы в агентстве, за которую хотя бы платят. Что мне, силой себя заставлять? Делать то, что, кроме меня, никому не нужно? А теперь не нужно и мне самому? По-моему, это нелепо. Пошли лучше выпьем по бутылке сидра. И не надо делать такие трагические лица. Что вы как маленькие. Сидр – это просто сидр. Почти лимонад. Я не развяжу.
Да лучше бы уж развязал, чем вот так, день за днем с безупречно прямой спиной и погасшим взглядом, – думает Томас. – Вдохновенный пьяный дурак, при всех своих недостатках, был далеко не так безнадежен, как этот живой мертвец.
* * *– Вкусное вино, – говорит Алдона. – Только в горле немножко горчит.
– Да ладно,
